– Что ж, тогда вперед. – Девушка тяжело вздохнула. – Превозмогая боль и изнеможение. Ты ведь не захочешь немного меня понести…

Каладин уставился на веденку, и она пожала плечами с улыбкой.

– Только подумай, как было бы здорово! Я бы даже раздобыла хлыст, чтобы тебя подгонять. Ты бы смог, вернувшись, рассказать другим стражникам, какой я ужасный человек. Это был бы чудный повод поворчать. Не хочешь? Ну что ж, ладно. В путь.

– Вы странная женщина.

– Спасибо.

Он зашагал рядом с нею.

– Ой-ой, – заметила она, – как я погляжу, ты приманил к себе еще одну бурю.

– Я нас убил, – прошептал Каладин. – Я взялся вести, и мы заблудились.

– Что ж, я тоже не заметила, что мы идем не туда. Я бы справилась не лучше.

– Я должен был сообразить, что вам следует наносить наше продвижение на карту с самого начала. Но был слишком уверен в себе.

– Что сделано, то сделано. Кроме того, если бы я четче объяснила тебе, насколько хорошо могу зарисовывать эти плато, тогда ты, наверное, нашел бы лучшее применение моим картам. Я не объяснила, ты ничего не знал, и вот мы здесь. Ты же не можешь винить себя во всем, верно?

Он шел в молчании.

– Э-э, верно?

– Это я виноват.

Она демонстративно закатила глаза:

– Ты твердо решил взвалить всю ответственность на себя?

Его отец все время повторял то же самое. Таков уж был Каладин. Неужели они ожидали, что он изменится?

– Все будет хорошо, – попыталась успокоить Шаллан. – Вот увидишь.

Его настроение испортилось еще сильней.

– Ты по-прежнему считаешь меня слишком жизнерадостной?

– Это не ваша вина. Я бы хотел быть таким, как вы. Я бы хотел, чтобы моя жизнь была другой. Пусть бы в мире жили только люди вроде вас, Шаллан Давар.

– Люди, которые не знают, что такое боль.

– О, все люди знают, что такое боль. Я не это имел в виду. Я говорил о…

– …печали, – негромко произнесла Шаллан, – которую испытываешь, когда видишь, как рушится жизнь? Отчаянно стараешься схватить ее и удержать, но надежда превращается в нити сухожилий и кровь прямо у тебя в руках, и все гибнет?

– Да.

– То ощущение – не печаль, а нечто большее, – когда ты сломлен. Когда тебя ломали так часто и с такой ненавистью, что ты теряешь всякую возможность чувствовать. Если бы только ты мог плакать – ведь тогда ты бы ощутил хоть что-то. Но ты чувствуешь лишь пустоту. Просто… туман и дым внутри. Как будто ты уже мертв.

Каладин остановился посреди ущелья.

Шаллан повернулась и уставилась на него.

– Сокрушающая вина, – продолжила она, – за то, что ты беспомощен. За то, что можешь лишь желать, чтобы боль причинили тебе, а не тем, кто рядом с тобой. Да еще кричать, метаться и ненавидеть, пока тех, кого ты любишь, губят и вскрывают, как нарывы. А ты смотришь, как их радость утекает прочь… и ничего не можешь сделать. Они ломают тех, кого ты любишь. И ты молишь: разве нельзя бить меня, а не их?

– Да, – прошептал он.

Шаллан кивнула, не отпуская его взгляда.

– Да. Было бы здорово, если бы никто в мире не знал о таких вещах, Каладин Благословенный Бурей. Я согласна. Всем сердцем.

Он увидел это в ее глазах. Муку, тоску. Ужасную пустоту, что царапалась внутри и жаждала ее задушить. Шаллан знала. Это было там, в ней. Ее тоже сломали.

Потом она улыбнулась. Ох буря! Она улыбнулась невзирая ни на что.

За всю свою жизнь Каладин не видел ничего красивее.

– Как? – спросил он.

Девушка беспечно пожала плечами:

– Можно сойти с ума, это помогает. Пошли. Я убеждена, времени у нас немного…

Шаллан устремилась в путь по ущелью. Он застыл позади, опустошенный. И на удивление просветленный.

Кэл должен был ощущать себя идиотом. Опять попался в ту же ловушку – трепался ей, какую легкую жизнь она проживает, и все это время Шаллан хранила в себе… это. Должен был ощущать себя идиотом, но не ощущал. Каладин чувствовал, что понял. Что-то. Сам не знал, что именно. Однако в ущелье сделалось чуть светлей.

«Тьен всегда делал это со мной… Даже в самый темный день».

Он стоял без движения достаточно долго, чтобы вокруг раскрылись обороцветы, развернули широкие, веероподобные побеги с прожилками, которые образовывали оранжевые, красные и фиолетовые узоры. Кэл в конце концов побежал за Шаллан, и потрясенные растения свернулись опять.

– Я думаю, – сказала веденка, – нам надо сосредоточиться на светлой стороне происходящего.

И уставилась на него. Он молчал.

– Ну же! – потребовала она.

– Мне… кажется, что лучше вас не поощрять.

– И тебе от этого станет веселее?

– Нас ведь, как ни крути, вот-вот настигнет Великая буря вместе с паводком.

– И наша одежда постирается. – Девушка широко улыбнулась. – Вот! Светлая сторона.

Он хмыкнул.

– О, ты снова перешел на хмыканье мостовиков, – заметила Шаллан.

– Это хмыканье означало, что паводок, по крайней мере, смоет хоть часть вашей вони.

– Ха! Умеренно смешно, однако очков ты не получишь. Я уже установила, что зловонный из нас двоих ты. Повторное использование шуток строго запрещено под страхом мучительного купания во время Великой бури.

– Ну ладно. Хорошо, что мы здесь, потому что сегодня я должен был быть на дежурстве. Теперь я его пропущу. Это почти то же самое, как получить выходной.

– И отправиться поплавать в свое удовольствие!

Он улыбнулся.

– Я, – заявила Шаллан, – рада, что мы здесь, потому что солнце слишком высоко, а я тотчас же обгораю, стоит выйти без шляпы. Лучше уж быть внизу, в сырой, темной, вонючей, заплесневелой и, скорее всего, смертельно опасной пропасти. Никаких солнечных ожогов. Только монстры.

– Рад, что мы здесь, – подхватил Каладин, – потому что упал я сам, а не один из моих людей.

Она перепрыгнула через лужу и одарила его пристальным взглядом.

– У тебя не очень-то хорошо получается.

– Простите. Я хотел сказать, что рад быть здесь, потому что, когда мы выберемся, все будут меня превозносить и говорить, что я герой, который вас спас.

– Уже лучше. Если не считать того факта, что это я тебя спасаю.

Он бросил взгляд на ее карту:

– Очко в вашу пользу.

– Я, – продолжила веденка, – рада быть здесь, потому что меня всегда интересовало, что происходит с куском мяса, который путешествует по пищеварительной системе, а эти ущелья напоминают мне внутренности.