зять. — Цезарь немедленно отправился туда. Я поскакал с ним, впереди войска. Ему очень хотелось взять Катона живым, чтобы помиловать его.

— Напрасная затея. Могу тебе сказать: Катон никогда бы не принял помилование от Цезаря.

— Цезарь был уверен, что он примет. Но ты прав, как всегда: Катон покончил с собой в ночь перед нашим появлением.

— Как он это сделал?

Долабелла скривился:

— Я поведаю тебе, если ты действительно хочешь знать, но мой рассказ не для женских ушей.

Туллия твердо возразила:

— Я достаточно сильна для этого, спасибо.

— И все равно, думаю, тебе лучше удалиться, — настаивал ее муж.

— Ни за что на свете!

— А что скажет твой отец?

— Туллия сильнее, чем кажется, — заметил Цицерон и многозначительно добавил: — Ей приходится быть сильной.

— Что ж, раз ты просишь… Если верить рабам Катона, когда тот узнал, что Цезарь прибудет на следующий день, он принял ванну, пообедал, поговорил с товарищами о Платоне и удалился в свою комнату. Потом, оставшись в одиночестве, взял меч и пырнул себя сюда. — Долабелла протянул руку и провел пальцем под грудиной Туллии. — У него вывалились все внутренности.

Цицерон, брезгливый, как всегда, вздрогнул, но его дочь сказала:

— Это не так уж плохо.

— Ага, — отозвался Корнелий. — Но это еще не все. Ему не удалось нанести себе смертельную рану, и меч выскользнул из его окровавленной руки. Слуги услышали стоны, ворвались в комнату и вызвали врача. Тот явился, засунул внутренности обратно и зашил рану. Добавлю, что Катон все это время был в полном сознании. Он пообещал, что не станет пытаться убить себя вновь, и слуги ему поверили, хотя из предосторожности забрали меч. Но как только они ушли, Катон пальцами разорвал рану и снова вытащил внутренности. Это его убило.

Смерть Катона произвела на Цицерона огромное впечатление. Когда ее жуткие подробности стали известны шире, нашлись те, кто счел все это доказательством безумия Катона. Так, несомненно, думал Гирций. Но Цицерон с этим не согласился:

— Он мог избрать более легкую смерть. Он мог броситься с какого-нибудь здания, или вскрыть вены в теплой ванне, или принять яд. Вместо этого он выбрал именно такой способ — вытащить свои внутренности, как во время человеческого жертвоприношения, — чтобы выказать силу воли и презрение к Цезарю. С философской точки зрения это была хорошая смерть — смерть человека, который ничего не боится. Я бы осмелился даже сказать, что он умер счастливым. Ни Цезарь, ни какой-либо другой человек, вообще ничто в мире не сможет до него добраться.

На Брута и Кассия (оба были в родстве с Катоном, один — по крови, другой — благодаря браку) эта смерть подействовала еще сильнее. Брут написал Цицерону из Галлии, спрашивая, не сложит ли тот панегирик его дяде. Письмо прибыло как раз в тот миг, когда оратор узнал, что, согласно завещанию Катона, он назначен одним из опекунов его сына. Как и остальные, принявшие помилование Цезаря, Цицерон был пристыжен самоубийством Марка Порция, и поэтому, не обращая внимания на опасность оскорбить диктатора, он выполнил просьбу Брута, продиктовав мне короткое произведение «Катон» меньше чем за неделю.

«Яркий и в мыслях, и внешне; безразличный к тому, что говорят о нем люди; презирающий славу, титулы и украшения, а еще более — тех, кто их ищет; защитник закона и свобод; страж интересов республики; пренебрегающий тиранами, их грубостью и самонадеянностью; упрямый, приводящий в ярость, резкий, не ведающий сомнений; мечтатель, фанатик, тайновидец, солдат, пожелавший под конец вырвать внутренности из собственного живота, лишь бы не подчиниться завоевателю, — только Римская республика могла породить такого человека, как Катон, и только в Римской республике такой человек, как Катон, хотел жить».

Примерно в то же время Цезарь вернулся из Африки и вскоре после возвращения, в разгар лета, наконец-то назначил четыре отдельных триумфа, один за другим, отмечая свои победы в Галлии, на Черном море, в Африке и на Ниле — такого потрясающего самовосхваления Рим еще не видывал.

Цицерон переехал в свой дом на Палатине, чтобы присутствовать при триумфах, хотя нельзя сказать, чтобы ему этого хотелось. «В гражданской войне, — писал он старому другу Сульпицию, — победа всегда неумеренна».

В Большом цирке пять раз устраивали охоту на диких зверей и один раз — шуточную битву с участием слонов, а в озере, выкопанном рядом с Тибром, дали морское сражение. В каждом квартале города шли представления, а на Марсовом поле состоялись состязания атлетов, гонки колесниц и игры в память Юлии, дочери диктатора. Был дан пир для всего города, на котором угощали мясом, оставшимся после жертвоприношений, а также раздавали деньги и хлеб. По улицам постоянно шагали солдаты, везли сокровища, вели пленников (благородный вождь галлов Верцингеторикс после шести лет заточения был удушен в Карцере), и мы слышали день за днем, даже с террасы, пошлые песнопения легионеров:

Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.

Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии[127].

Но, несмотря на всю пышность праздников (а может, и благодаря ей), укоризненный призрак Катона как будто витал даже над этими событиями. Когда во время африканского триумфа флот проплывал мимо и было показано, как Катон вырывает себе внутренности, толпа испустила громкий стон. Говорили, что его смерть имеет особое религиозное значение, что он сделал это, желая навлечь на Цезаря ярость богов.

Когда в тот же день ось триумфальной колесницы диктатора сломалась и его вышвырнуло на землю, это было воспринято как знак божественного неудовольствия. Цезарь отнесся к беспокойству народа достаточно серьезно и приготовил самое величественное зрелище из всех: ночью он на коленях поднялся по склону Капитолийского холма — слева и справа от него следовали сорок слонов, на которых ехали люди с горящими факелами, — чтобы искупить свою вину перед Юпитером за недостаточное благочестие.

Как некоторые верные собаки, говорят, лежат у могил хозяев, будучи не в силах смириться с их смертью, так в Риме кое-кто цеплялся за надежду, что старая республика может внезапно вернуться к жизни. Даже Цицерон ненадолго стал жертвой этого заблуждения.

После того как триумфы закончились, Цицерон решил посетить заседание сената. Он не собирался выступать и отправился туда отчасти ради воспоминаний о прежних временах, а отчасти потому, что Цезарь назначил несколько сотен новых сенаторов и ему было любопытно взглянуть на них.

— Я увидел зал, полный незнакомцев, — позже сказал он мне, — в том числе чужестранцев, и многие не были избраны. Но, несмотря ни на что, это был