новых, на острове Астура, рядом с Анцием, и в Путеолах, на берегу Неаполитанского залива, — он едва мог их содержать. Вы можете спросить: тогда почему же он не продал некоторые из них? Но Цицерон никогда так не поступал. Он всегда жил согласно правилу: «Доходы должны соответствовать расходам, а не наоборот». Теперь, когда нельзя было увеличить доходы, выступая в судах, единственный выход состоял в том, чтобы снова взять богатую жену.

Это грязная история. Но я с самого начала поклялся рассказывать правду, и я это сделаю. Имелись три доступные невесты. Одна — Гирция, старшая сестра Авла Гирция. Ее брат безмерно разбогател в Галлии и, чтобы сбыть эту надоедливую женщину с рук, готов был предложить ее Цицерону с приданым в два миллиона сестерциев. Но, как выразился Цицерон в письме к Аттику, имея в виду Гирцию, «я не видел ничего более скверного»[130]. Ему казалось нелепым, что для сохранения его красивых домов следует ввести в них некрасивую жену.

Далее шла Помпея, дочь Помпея Великого. Раньше она была замужем за Фавстом Суллой, который владел рукописями Аристотеля и недавно был убит в Африке, сражаясь за сенат. Но если бы Цицерон женился на ней, то Помпей-младший — человек, угрожавший убить его на Керкире, — стал бы его шурином. Это было немыслимо. Кроме того, Помпея очень напоминала своего отца.

— Ты можешь вообразить, — сказал мне мой бывший хозяин, содрогнувшись, — каково это — просыпаться каждое утро рядом с Помпеем?

Оставалась наименее подходящая — Публилия[131]. Девушке было всего пятнадцать. Ее отец, Марк Публилий, богатый всадник и друг Аттика, умер, оставив свое имущество опекунам дочери — до тех пор, пока та не выйдет замуж. Главным опекуном являлся сам Цицерон. Это была мысль Аттика — «изящное решение», как он выразился: Цицерон женится на Публилии и получает доступ к ее состоянию. В этом не было ничего незаконного. Мать девушки и дядя были всецело «за», польщенные тем, что такой выдающийся человек желает породниться с ними. И сама Публилия, когда Цицерон нерешительно заговорил об этом, заявила, что почла бы за честь стать его женой.

— Ты уверена? — спросил он. — Я на сорок пять лет старше тебя… Я достаточно стар, чтобы быть твоим дедом. Ты не находишь это… неестественным?

Девушка уставилась на него в упор:

— Нет.

После того как Публилия ушла, Цицерон сказал:

— Что ж, похоже, она говорит правду. Я бы и не мечтал об этом, если бы ей была отвратительна сама мысль обо мне. — Он тяжело вздохнул и покачал головой. — Полагаю, лучше довести дело до конца. Но люди отнесутся к этому очень неодобрительно.

Я не удержался от замечания:

— Тебе надо беспокоиться не о людях.

— Ты о чем? — не понял он.

— О Туллии, конечно, — ответил я, удивившись, что Цицерон не принимает ее в расчет. — Что, по-твоему, почувствует она?

Цицерон прищурился на меня в искреннем недоумении:

— А почему Туллия должна возражать? Я делаю это точно так же ради нее, как и ради себя самого.

— Что ж, — мягко сказал я. — Думаю, скоро выяснится, что она непременно будет возражать.

И она возражала. Цицерон сказал, что, когда он сообщил о своем решении, дочь упала в обморок, и пару часов он боялся за нее и за будущего ребенка. Оправившись, Туллия захотела узнать, как он вообще додумался до такого. От нее и вправду ожидают, что она будет звать это дитя мачехой? Что они будут жить под одной крышей?

Цицерона расстроило ее бурное неудовольствие, однако отступать было поздно. Он уже одолжил деньги у ростовщиков, рассчитывая на состояние новой жены.

Никто из его детей не присутствовал на свадебном завтраке: Туллия переехала к матери, чтобы быть с ней под конец своей беременности, а Марк попросил у отца разрешения отправиться в Испанию, чтобы сражаться там вместе с Цезарем. Цицерон сумел убедить его, что это бесчестно по отношению к его бывшим товарищам, и вместо Испании Марк, щедро снабженный деньгами, поехал в Афины, чтобы в его тупую голову попытались вбить немного философии.

А вот я побывал на свадьбе, которая состоялась в доме невесты. Кроме меня, единственными гостями со стороны жениха были Аттик и его жена Пилия: она сама была на тридцать лет младше мужа, но казалась матроной рядом с хрупкой Публилией. Невеста, одетая в белое, с заколотыми наверху волосами и со священным поясом, выглядела как изысканная куколка. Может, какой-нибудь мужчина перенес бы все это не моргнув глазом — уверен, Помпей чувствовал бы себя совершенно свободно, — но Цицерон испытывал такую очевидную неловкость, что, когда дело дошло до простой клятвы («Куда ты, Гай, туда и я — Гайя»), он случайно переставил имена местами — дурное предзнаменование.

После продолжительного праздничного пира все направились к дому Цицерона в угасающем свете дня. Он надеялся сохранить свою женитьбу в тайне и почти бежал по улицам, избегая взглядов прохожих и твердо сжимая руку жены, так, словно волочил ее за собой. Но свадебные процессии всегда привлекают внимание, а Цицерона слишком хорошо знали в лицо, чтобы он мог остаться неузнанным, и, когда мы добрались до Палатина, за нами тащилась толпа человек в пятьдесят или даже больше. К тому же у дома нас ожидали несколько рукоплескавших клиентов, чтобы разбросать цветы над счастливой парой. Я забеспокоился, что Цицерон может потянуть себе спину, если попытается перенести новобрачную через порог, но он легко вскинул ее на руки и легко внес в дом, прошипев мне через плечо, чтобы я закрыл за ними дверь, и быстро! Публилия отправилась прямиком наверх, в прежние покои Теренции, где служанки уже разбирали ее вещи, готовя все необходимое для брачной ночи. Цицерон уговаривал меня побыть еще немного и выпить с ним вина, но я сослался на сильную усталость и оставил его разбираться со всем самому.

Брак этот с самого начала был бедствием. Цицерон понятия не имел, как обращаться с юной женой. К нему как будто пришел ребенок друга — чтобы остаться навсегда в его доме. Иногда Цицерон разыгрывал доброго дядюшку, восхищаясь тем, как Публилия играет на лире, или поздравляя ее с законченной вышивкой. Порой он был раздраженным учителем, которого ужасало ее невежество по части истории и изящной словесности. Но по большей части Цицерон старался держаться от нее подальше. Однажды он признался мне, что единственной прочной основой для таких отношений могло бы стать вожделение, а он его попросту не испытывает. Бедная Публилия! Чем больше ее знаменитый муж избегал ее