произнесла маленькую речь, явно сочиненную кем-то другим, которую она выучила наизусть:

— Муж мой, я знаю, что твоя дочь неприязненно относилась к моему присутствию, но теперь, когда эта помеха исчезла, надеюсь, мы сможем возобновить нашу супружескую жизнь и я помогу тебе забыть горе!

Однако Цицерон не желал забывать горе. Он хотел погрузиться в него, хотел, чтобы оно его поглотило. Не сказав Публилии, куда направляется, он в тот же день бежал из дома, взяв урну с прахом Туллии, и обосновался у Аттика, на Квиринале, где на несколько дней заперся в библиотеке, ни с кем не видясь и составляя огромный указатель всего, что написали философы и поэты о способах справиться с горем и кончиной близкого человека. Он назвал этот труд «Утешением», а позже рассказал мне, что во время работы слышал, как пятилетняя дочь Аттика играет в своей детской в соседней комнате в точности как Туллия, когда сам он был молодым защитником:

— Этот звук был для сердца острым, как раскаленная докрасна игла; он не давал отвлечься от моего занятия.

Обнаружив, где он, Публилия начала докучать Аттику, прося пустить ее в дом, и Цицерон снова бежал — в самое новое и самое уединенное из своих владений: виллу на крошечном островке Астура, в устье реки, совсем рядом с Анцийским заливом. Остров, полностью необитаемый, порос отдельными деревьями и целыми рощицами, через которые были проложены тенистые тропинки. Пребывая в этом уединенном месте, Цицерон прервал всякие сношения с людьми. В начале дня он скрывался в густом колючем лесу, где ничто не нарушало его раздумий, кроме криков птиц, и не показывался до вечера.

«Что есть душа? — спрашивает он в своем „Утешении“. — Это не влага, не воздух, не огонь и не земля. В этих стихиях нет ничего, что порождает силу памяти, ума или мысли, ничего, что позволяет помнить прошлое, предвидеть будущее или постигать настоящее. Скорее, душа должна считаться пятой стихией — божественной и потому вечной».

Я остался в Риме и занимался всеми его делами — денежными, домашними, литературными и даже семейными, поскольку теперь мне приходилось отражать натиск незадачливой Публилии и ее родственников, притворяясь, будто я понятия не имею, где находится Цицерон. Проходили недели, и его отсутствие становилось все труднее объяснять не только его жене, но также клиентам и друзьям. Я сознавал, что его доброе имя страдает, — считалось, что мужчина не должен безраздельно предаваться горю. Пришло много писем с соболезнованиями, в том числе несколько слов от Цезаря из Испании, и я переслал их Цицерону.

В конце концов Публилия обнаружила его тайное убежище и написала ему, объявляя о своем намерении посетить его вместе со своей матерью. Чтобы спастись от пугающей встречи, Цицерон покинул остров с прахом дочери в руках и в конце концов нашел в себе храбрость написать жене письмо, сообщая о желании развестись с ней. Без сомнения, он проявил трусость, не сказав ей об этом в лицо. Но он понимал, что бесчувственность, проявленная ею после смерти Туллии, полностью загубила их необдуманный брак. Он предоставил Аттику улаживать денежные дела, что повлекло за собой продажу одного из домов, и пригласил меня присоединиться к нему в Тускуле: мол, у него есть замысел, который он желает обсудить.

Я прибыл в Тускул в середине мая — к тому времени мы не виделись больше трех месяцев. Цицерон сидел в Академии и читал, а услышав мои шаги, повернулся и с печальной улыбкой посмотрел на меня. Меня потрясла его внешность. Он стал очень худым, особенно в области шеи, в отросших неухоженных волосах прибавилось седины. Но настоящие изменения произошли внутри. В нем ощущалось некое смирение. Оно проявлялось в замедленных движениях и в мягкости обхождения — его будто разбили на части и собрали заново.

За обедом я спросил, не больно ли ему было возвращаться туда, где он провел столько времени с Туллией. Цицерон со вздохом ответил:

— Само собой, меня ужасала мысль о приезде в те места, но, когда я прибыл, все оказалось не так уж плохо. Теперь я полагаю, что человек справляется с горем, либо вовсе не думая о нем, либо думая о нем постоянно. Я выбрал последнее, и здесь я, по крайней мере, окружен воспоминаниями о ней, а ее пепел погребен в саду. Друзья были очень добры ко мне, особенно те, кто пережил похожую утрату. Ты видел письмо от Сульпиция?

С этими словами Цицерон протянул мне его через стол.

«Я хочу рассказать тебе, что принесло мне немалое утешение, — не сможет ли это же случайно уменьшить твою скорбь? — писал тот. — Плывя, при моем возвращении из Азии, от Эгины по направлению к Мегаре, я начал рассматривать расположенные вокруг места. Позади меня была Эгина, впереди — Мегара, справа — Пирей, слева — Коринф; города эти были некогда самыми цветущими; теперь они лежат перед глазами, поверженные и разрушенные. Я начал так размышлять сам с собой: „Вот мы, жалкие люди, выходим из себя, если погибает или убит кто-либо из нас, чья жизнь должна быть более короткой, когда

Так много трупов городов

Здесь вместе распростерто.

Не хочешь ли ты, Сервий, сдержаться и помнить, что ты родился“. Поверь мне, это размышление немало укрепило меня. Если произошла утрата в виде ничтожной жизни слабой женщины, что ты так волнуешься? Если бы она не встретила своего смертного часа в настоящее время, то ей все-таки предстояло умереть спустя немного лет, так как она родилась человеком»[133].

— Не думал, что Сульпиций может быть таким красноречивым, — заметил я.

— Я тоже, — согласно кивнул Цицерон. — Ты видишь, как все мы, бедные создания, стараемся найти смысл в смерти, даже старые сухие законники, как он? Это внушило мне одну мысль. Предположим, мы создадим философский труд, который избавит людей от страха смерти.

— Это было бы подвигом.

— «Утешение» стремится примирить нас со смертями тех, кого мы любим. Теперь постараемся примирить нас с собственной смертью. Если мы преуспеем — скажи, что может стать для людей лучшим спасением от этого ужаса?

Ответа у меня не было — противиться такому предложению я не мог, и мне стало любопытно, как он примется за дело. Так родился труд, известный теперь под названием «Тускуланские беседы», над которым мы начали работать на следующий день.

С самого начала Цицерон задумал пять трактатов:

1. «О презрении к смерти».

2. «О преодолении боли».

3. «Об утешении в горе».

4. «Об иных душевных неурядицах».

5. «О достаточности добродетели