В конце концов Цицерон отправился повидаться с Туллией, умоляя, чтобы та снова переехала к нему. Она может родить в его доме, сказал он, — время уже приближалось, — а он отошлет Публилию, вернее, заставит Аттика ее отослать, поскольку находит положение слишком огорчительным, чтобы справиться с ней. Туллия, расстроенная тем, что видит отца в таком состоянии, согласилась, и многострадальный Аттик навестил мать и дядю Публилии, объяснив, почему молодой женщине придется вернуться домой после неполного месяца супружеской жизни. Он обнадежил их, сказав, что, как только родится ребенок, отношения мужа и жены возобновятся, но пока что желания Туллии важнее всего. Родным Публилии оставалось лишь согласиться.

Стоял январь, когда Туллия перебралась к Цицерону. Ее принесли на носилках и поддерживали, когда она входила в дом. Я помню тот холодный зимний день очень ясно, ярко и четко. Будущая мать двигалась с трудом, и Цицерон хлопотал вокруг нее, веля привратнику закрыть дверь, распоряжаясь подкинуть в очаг дров из боязни, что она может простудиться. Туллия сказала, что хочет пойти в свою комнату и лечь. Цицерон послал за врачом, чтобы тот осмотрел ее. Вскоре лекарь вышел к нам и доложил, что она рожает. Теренцию известили об этом, она явилась вместе с повитухой и ее помощницами, и все исчезли в комнате Туллии.

Вопли боли, звеневшие в доме, не были похожи на обычный голос дочери Цицерона и вообще не походили на человеческий голос. Это были гортанные, первобытные крики — все неповторимое, присущее только этой женщине, поглотила боль. Я гадал, как они вписываются в философию Цицерона? Может ли счастье хоть отдаленно быть связано с такой мукой? Возможно, да. Цицерон, не в силах выносить вопли и вой, вышел в сад и стал ходить по кругу, час за часом, не замечая холода. В конце концов наступила тишина; он вернулся в дом и посмотрел на меня. Мы ждали. Похоже, прошло много времени, прежде чем послышались шаги и появилась Теренция. Ее лицо было осунувшимся и бледным, но голос — торжествующим.

— Мальчик! — сказала она. — Здоровый мальчик — и с ней все хорошо.

«С ней все хорошо». Только это было важно для Цицерона.

Новорожденный мальчик был крепким и получил имя Публий Лентул, по родовому имени, принятому его усыновленным отцом[132]. Но Туллия не могла сама кормить младенца, и это поручили кормилице. Прошло немало дней после болезненных родов, но молодой матери, похоже, не удавалось окрепнуть. Поскольку в ту зиму в Риме было очень холодно, в воздухе висел густой дым, а шум, доносившийся с форума, тревожил сон женщины, было решено, что Туллия вернется с отцом в Тускул, где они вместе провели счастливый год: там молодая мать смогла бы восстановить силы среди безмятежных фраскатских холмов, а мы с Марком Туллием налегли бы на его философские сочинения. Мы взяли с собой врача, ребенок же путешествовал с кормилицей, и, кроме того, за ним присматривало множество рабов.

Путешествие далось Туллии нелегко. Она задыхалась и раскраснелась от лихорадки, хотя глаза ее были большими и спокойными. Туллия сказала, что она довольна: не больна, а просто устала. Когда мы добрались до виллы, врач сразу отправил ее в постель, а после отвел меня в сторону и выразил уверенность в том, что Туллия находится на последней стадии угасания и не переживет ночь. Должен ли он сообщить обо всем отцу, спросил лекарь, или это сделаю я?

Я сказал, что поговорю с ним сам, и, собравшись с силами, пошел искать Цицерона. Он оказался в библиотеке — взял с полок кое-какие свитки, но даже не попытался их развернуть. Цицерон сидел, уставившись прямо перед собой, и не повернулся, чтобы посмотреть на меня.

— Она умирает? — спросил он.

— Боюсь, что да, — подтвердил я.

— А она сама знает?

— Врач ей не сказал, но, думаю, она слишком умна, чтобы этого не сознавать. А ты как думаешь?

Цицерон кивнул:

— Вот почему она так рвалась сюда, в то место, с которым связаны самые счастливые ее воспоминания… Хочет умереть здесь. — Он потер глаза. — Пойду посижу с ней.

Я ждал в Лицее, наблюдая, как солнце опускается за римские холмы. Несколько часов спустя, когда совсем стемнело, одна из служанок пришла за мной и провела в освещенную свечами комнату Туллии. Та лежала без сознания, с распущенными волосами, которые разметались по подушке. Цицерон сидел на краю кровати, держа ее за руку, а по другую сторону от Туллии спал ребенок. Дыхание ее было неглубоким и быстрым. В комнате были и другие люди — служанки, кормилица, врач, — но они стояли в тени, и их лица не запечатлелись в моей памяти.

Цицерон увидел меня и знаком велел подойти ближе. Я наклонился и поцеловал влажный лоб Туллии, а потом отступил и присоединился к другим в полутьме. Вскоре после этого дыхание умирающей стало замедляться. Промежутки между вдохами стали длиннее, и мне то и дело чудилось, что она уже умерла, но потом она снова принималась хватать ртом воздух. Когда же ей действительно пришел конец, все было по-другому, и ошибиться в этом было невозможно: долгий вздох, легкая дрожь, пробежавшая по всему телу, и, наконец, полная неподвижность — Туллия отошла в вечность.

XIII

Похороны состоялись в Риме. Во всем случившемся была лишь одна хорошая сторона: Квинт, брат Цицерона, от которого тот отдалился после ужасной сцены в Патрах, сразу после нашего возвращения заглянул к нам, чтобы принести соболезнования. Братья вместе сидели рядом с гробом, не говоря ни слова и держась за руки. В знак примирения Цицерон попросил Квинта сочинить панегирик, сомневаясь, что сможет справиться с этим сам.

В остальном же это было одно из самых печальных событий, какие я когда-либо видел: длинная процессия, шествующая на Эсквилинское поле в ледяных зимних сумерках; погребальное пение музыкантов, мешающееся с карканьем ворон в священной роще Либитины; маленькое, закутанное в саван тело на похоронных дрогах; измученное лицо Теренции, казалось обратившейся от горя в камень, подобно Ниобе; Аттик, поддерживающий Цицерона, когда тот поднес факел к погребальному костру, и наконец — огромная простыня пламени, которое внезапно взметнулось и осветило жгучим красным заревом наши застывшие лица, похожие на маски в греческой трагедии.

На следующий день Публилия появилась на пороге нашего дома вместе с матерью и дядей, дуясь из-за того, что ее не пригласили на похороны, и полная решимости переехать обратно к мужу. Она