поезде, который в настоящий момент находится в Петербурге»[2465]. Она обнимет Николая в сильный буран на могилевском вокзале в полдень следующего дня.

Когда и от кого узнала об отречении Александра Федоровна, точно установить невозможно. Княгиня Ольга Палей и Юлия Ден называют в качестве источника информации великого князя Павла Александровича, однако первая утверждает, что он был у царицы в 11 утра, а вторая — в семь вечера. Пьер Жильяр пишет, что известие об отречении царя дошло до дворца «к концу дня», от кого оно пришло, воспитатель Алексея не уточнял. Камердинер императрицы Алексей Волков давал отличную от других версию: «Об отречении Государя стало известно во дворце из рассказов фельдъегеря, с которым генерал Алексеев — еще до отречения Государя — послал в Царское бумаги на его имя… Государыня распорядилась сохранять бумаги в своем кабинете. На другой же день привезший бумаги фельдъегерь на словах передал об отречении Государя… Спустя некоторое время во дворец приехал командир фельдъегерского корпуса и попросил возвратить ему лично все привезенные из Ставки пакеты. Я доложил обо всем Императрице. Государыня со слезами на глазах подтвердила известие об отречении и приказала возвратить бумаги полковнику. Больным детям об отречении Государя не сказали ничего»[2466].

Не много проясняет дневник Александры Федоровны. Запись за 3 марта открывается упоминанием о письме Николаю за № 652. Само это письмо начинается с переживаний императрицы в связи со слухами об отречении, в нем упоминаются бумаги от Алексеева, о которых поведал Волков, а в конце письма об отречении Николая говорится как о факте свершившемся. Дневник упоминает о встрече с Павлом Александровичем. Однако между записью о письме № 652 и свидании с великим князем — еще несколько строк, из которых можно узнать о температуре детей и Анны Вырубовой утром; о встречах с Бенкендорфом, Апраксиным, Танеевым, Изой Буксгевден, Хвощинским («видела людей в течение всего дня»). Затем следует температура заболевших на 3 часа дня, только потом — имя Павла Александровича, и за ним — температура в 18.00. В завершении читаем: «Слышала, что Ники отрекся от престола, а также за Бэби. Разговаривала по телефону с Н. в Ставке, куда он только что прибыл». И температура детей в 2 часа и в 2.30 ночи. У Алексея дела шли на поправку — 36,6, у Ольги — 37,2, у Татьяны — 38,2. Больше всего опасения внушала Анастасия, ей температуру мать измеряла дважды — 38,6[2467].

Попробуем изо всей этой мозаики информации выстроить непротиворечивую картину. Александра Федоровна почти не спала, утром плохо себя чувствовала. «3 марта, когда мы с великой княжной Марией Николаевной пили кофе с молоком, к нам подсела Ее Величество, — вспоминала Ден. — День был ужасный. Здоровье Их Высочеств ухудшилось: началось воспаление среднего уха, казалось, им не поправиться. Государыня пыталась заснуть, устроившись на кушетке. Она испытывала мучительную боль в ногах, а состояние ее сердца вызывало тревогу»[2468].

К тому времени, как Александра села писать письмо, какие-то слухи о происшедшем во Пскове до нее уже дошли, не исключено, что и от того фельдъегеря, который доставил бумаги Волкову. «Ничего не знаю о тебе, только раздирающие сердце слухи, — писала императрица. — …Мы все держимся по-прежнему, каждый скрывает свою тревогу. Сердце разрывается от боли за тебя из-за твоего полного одиночества. Я боюсь писать много, так как не знаю, дойдет ли мое письмо, не будут ли обыскивать ее (жену офицера, которая должна была передать письмо — В. Н.) на дороге — до такой степени все сошли с ума. Вечером с Марией делаю свой обход по подвалам, чтобы повидать всех наших людей, — это очень ободряет»[2469].

Многочисленные встречи, посещения больных детей не позволили завершить письмо до прихода Павла Александровича. Это подтверждает и Ден: «Государыня была занята тем, что писала письма, чтобы передать их через офицеров Государю Императору, но великого князя приняла не мешкая»[2470].

Когда это произошло? Если считать за наиболее точный документ дневник, а не воспоминания (это всегда так), то между тремя и шестью вечера. И это при том, что Павел Александрович — командующий гвардии, — как и другие высшие военачальники, был ознакомлен с текстом манифеста об отречении еще до рассвета 3 марта. Его супруга называет даже точное время, когда их разбудили с этим известием — 4 часа 15 минут утра. То есть, зная об отречении, великий князь, находясь поблизости от Александры, не счел нужным извещать ее об этом в течение полусуток! Понятно, почему скрывать от нее правду были заинтересованы Алексеев и Рузский, сильно опасавшиеся вмешательства императрицы в события. Но Павел Александрович?! Полагаю, ни о какой его лояльности Николаю II речи быть не могло, как бы ни утверждала обратное в своих мемуарах его жена княгиня Палей.

В ее изложении сцена встречи императрицы и великого князя была преисполнена тихой скорби. «Павел тихонько подошел к Государыне и приник к руке долгим поцелуем, не в силах говорить. Сердце стучало молотком. Государыня выглядела скромно и просто, как сиделка. Безмятежность ее взгляда потрясала.

— Дорогая Аликс, — сказал наконец великий князь, — я пришел побыть с тобой в эту трудную минуту.

Государыня посмотрела ему в глаза.

— Ники жив? — спросила она.

— Жив, — поспешно сказал великий князь, — но мужайся. Ведь ты храбрая. Сегодня, третьего марта, в час ночи он отрекся в пользу Михаила.

Государыня вздрогнула и опустила голову, как бы в молитве. Потом выпрямилась.

— Если отрекся, — сказала она, — значит, так надо. Я верю в милость Божью. Господь нас не оставит»[2471].

Ден запомнилась другая тональность встречи: «Мы с Марией Николаевной находились в соседнем кабинете, и время от времени до нас доносился громкий голос великого князя и возбужденные ответы Ее Величества. Мария Николаевна начала волноваться.

— Почему он кричит на Мама? — спросила она». Полагаю, Александра Федоровна выслушала немало неприятных упреков от родственника.

«Появилась Государыня, — продолжала Ден. — Лицо искажено страданием, в глазах слезы. Она не шла, а скорее спотыкалась. Я бросилась к ней, чтобы поддержать Государыню и проводить к письменному столу, расположенному в простенке между окнами. Она навалилась на стол и, взяв меня за руки, с мукой в голосе сказала:

— Отрекся!

Я не могла поверить своим ушам и стала ждать, что скажет Государыня еще. Она говорила так, что трудно было разобрать ее слова. Наконец, она произнесла — и тоже по-французски:

— Бедный… совсем там один… Боже! А сколько он там пережил!..

Я обняла Ее Величество за плечи, и мы стали медленно прохаживаться взад и