Неприятные слова, прозвучавшие в начале ужина, больно резанули и ее тоже. «Три военные вдовы». Мадлен прекрасно понимала, что Констанция хотела просто пошутить, но все равно встревожилась. Слава Богу, Орри так и не перевелся в дивизию Пикетта. В Ричмонде он будет в относительной безопасности, пока город не сдадут. А потом, наверное, на какое-то время его задержат, даже, возможно, будут плохо с ним обращаться, но он все выдержит, ведь он всегда был храбрым и сильным.

Пытаясь снова начать разговор, Мадлен еще раз обратилась к Бретт:

– А тот твой друг, который создал этот приют… Я смогу с ним познакомиться?

– Думаю, да. Он, наверное, еще хоть раз навестит нас до того, как уйдет в армию. Я искренне надеюсь на это. – Бретт улыбнулась. – Он тебе понравится, я знаю.

«Он и тебе очень нравится, – сказала себе Мадлен, – и ты явно готова принимать его таким, каков он есть, но не меня. Неужели это потому, что, по-твоему, я оказалась хуже, чем ты обо мне думала?»

Почувствовав, как в ней снова поднимается волна обиды, она торопливо повернулась к Констанции, на этот раз задав ей какой-то легкомысленный вопрос о современной моде. Свечи уже догорали, беседа кое-как продолжалась, но Констанция словно выдохлась за последние несколько минут. Она отвечала с усилием, а ее попытки шутить не удавались. Когда они доели лимонный сорбет и кокосовое печенье, она вдруг сказала:

– Пожалуй, я съезжу в город на часок.

– Составить тебе компанию? – спросила Мадлен.

– Нет, спасибо. Я поеду в церковь.

Незачем было объяснять, почему она вдруг ощутила такую потребность. Все было написано на ее лице.

Она сама правила коляской, спускаясь по извилистой дороге в вечернем свете завода Хазардов. Под руководством Уотерспуна предприятие продолжало работать двадцать четыре часа в сутки и никогда не было более прибыльным.

Когда она добралась до нижней части города, поднялся сильный ветер. В вербовочной конторе еще горел свет. Проезжая мимо, Констанция заметила недалеко от входа в здание крепкого чернокожего юношу, сына одного из заводских рабочих. Между ним и дверью о чем-то перешептывались и хихикали кузен Люта Фессендена со своим закадычным дружком, таким же пройдохой.

Несколько живущих в городе негров уже пытались пойти к вербовщикам, но заканчивалось это довольно плачевно. Чтобы избежать еще одного такого случая, Констанция придержала лошадь и уже собиралась заговорить с торговцем заменщиками, но не успела она этого сделать, как чернокожий парень повернулся и исчез в темноте аллеи. Очевидно, он и сам прекрасно знал, для чего здесь находятся эти двое.

Чувствуя отвращение, Констанция поехала дальше, к маленькой католической часовне, названной кем-то в порыве вдохновения часовней Святой Маргариты в долине.

Речная долина, постоянно покрытая слоем черной копоти, не имела ничего общего с этим прекрасным поэтическим образом, но небольшой католической общине Лихай-Стейшн это название очень нравилось.

Из-за вечерней жары двери часовни были открыты. Констанция привязала лошадь к кованому железному столбику, одному из восьми, которые Хазард установил здесь в качестве пожертвования, и вошла внутрь, надеясь, что тишина и молитва помогут заглушить смутную тревогу, охватившую ее во время ужина. Войдя, она преклонила колени, а потом направилась ко второй слева скамье.

Через проход сидела грузная пожилая женщина в бедном платье, с наброшенной на плечи старой шалью. Положив лоб на сложенные перед собой руки, она молча молилась. Констанция знала ее. Единственный сын миссис Валески умер в госпитале Колд-Харбора.

От горячего ветра, пронесшегося по боковому приделу, качнулись огоньки свечей. Раскрашенный и позолоченный семифутовый Христос со своего креста смотрел вниз с состраданием. Констанция начала тихо молиться.

Прося Господа о заступничестве, она никак не могла сосредоточиться на молитве, чувствуя мучительную тяжесть в груди. К сожалению, причина этой тяжести была ей хорошо известна. Как она только могла ляпнуть такую непростительную глупость! Безмозглая дура!

Три военные вдовы…

С той самой минуты, как она произнесла эти слова, ее охватило дурное предчувствие, ведь для кого-то из них троих они могли оказаться правдой.

Констанция была так уверена в этом, что ее страх не могла отогнать никакая молитва. Новый порыв ветра задул с полдюжины свечей в маленьких стеклянных плошках, красных как кровь…

Первые десять дней июля Чарльз страдал сильным кишечным расстройством. На одиннадцатый день, все еще слабый, несмотря на предписанный врачом постельный режим, он раздобыл пропуск и отправился в опасную поездку на запад от Ричмонда и потом на северо-восток, к Фредериксбергу. Единственным залогом его безопасности были револьвер и карабин.

Этот визит на ферму Барклай должен был стать последним. Он решил это, когда бесконечные приступы рвоты выворачивали его наизнанку. За десять дней, проведенных в постели, у него было достаточно времени, чтобы разобраться в своих мыслях. Юг будет продолжать сражаться, и Чарльз будет сражаться вместе с ним. Теперь это его единственный долг.

Он любил Августу, но она не заслуживала такой участи. Каждый день вероятность получить смертельную пулю для него только повышалась. Чарльз понимал, что своей гибелью причинит Августе боль на какое-то время. Но когда она встретит, а это обязательно произойдет, достойного человека, которому война не помутила рассудок, она будет благодарна ему.

Когда он доехал до фермы, проливной дождь прекратился. Солнце то появлялось, то снова скрывалось за облаками, которые неслись над полями и рощами с огромной скоростью, сменяя свет на сумерки и наоборот. Было уже половина шестого. Живописные облака, мягкий вечерний свет и сверкающая после дождя земля почти вернули ферме ее прежнее очарование.

– Майор Чарльз! – Вашингтон, чинивший конскую сбрую, сидя на заднем крыльце, вскочил, когда Чарльз подъехал ближе. – Помоги вам Бог… Бедовый-то на вид совсем с голоду помирает, да и вы не лучше. Вот уж не думал, что еще увидимся. Постойте, я скажу мисс Августе, что вы…

– Я сам скажу. – Чарльз, даже не улыбнувшись, рывком распахнул заднюю дверь. – Гус? – Он вошел в кухню, не обращая внимания на горестное лицо пожилого негра.

В кухне никого не было. На плите кипела суповая кастрюля с большой костью.

– Гус, где ты ходишь? – крикнул Чарльз.

Она примчалась из коридора, держа в руке расческу. При виде Чарльза лицо ее просияло.

– Любимый! – сказала она, нежно обнимая его за шею.

На секунду он прижался бородатой щекой к ее щеке, но сразу отстранился, когда она начала его целовать, и сел на стул с низкой спинкой. Потом пошарил по карманам, достал спички и наполовину выкуренную сигару. Его бесстрастное лицо встревожило Августу.

Она подошла к плите и помешала в кастрюле длинной деревянной ложкой. Потом отложила ложку и с неохотой снова повернулась к нему: