– Не знаю, как и попрощаться… – сказал Браун, откашлявшись. – Вы так много мне помогали…

– Мне самой этого хотелось, так что благодарности не нужны. Я люблю каждого из этих детей.

– Когда вы почувствуете такую же любовь к каждому взрослому с таким же цветом кожи, это будет означать, что вы прошли весь путь до конца. Но вы и без того уже преодолели огромное расстояние. Вы… – последовала необычная для Брауна заминка, – вы удивительная женщина. И я очень хорошо понимаю, почему ваш муж так гордится вами.

Его черный силуэт вырисовывался на фоне мягко освещенных гор на другом берегу реки, и Бретт, плохо сознавая, что делает, вдруг коснулась его руки:

– Береги себя. И пожалуйста, пиши нам…

Он чуть отступил назад от ее руки, и только тогда Бретт осознала свой жест.

– Конечно, буду писать, если позволит время. – Голос Брауна зазвучал напряженно и отрывисто. – Надо ехать, а то опоздаю на поезд.

Он отвязал нанятую лошадь, грациозно вскочил в седло и помчался по извилистой дороге, уходящей за ближайшие дома. Угасающий свет падал только на крыши, и земля исчезала в тени. Уже скоро Бретт потеряла всадника из вида в этом синем сумраке, но еще несколько минут стояла на месте, пытаясь разглядеть его.

Пусть и с запозданием, но она поняла, что заставило ее коснуться Брауна. Это было чувство бесконечной грусти, нежности и – что самое поразительное – сильного влечения. Она отказывалась в это верить, но очень хорошо запомнила свои ощущения в момент их расставания. На какой-то крошечный момент, измученная одиночеством и тоской по мужу, она связала свое желание с этим статным высоким солдатом.

И в тот момент не имело ровно никакого значения, что Сципион Браун был чернокожим.

Теперь это неожиданное чувство прошло, и вспоминать о нем не стоило. Ее мучил жгучий стыд перед мужем, как будто она предала его, пусть и долю секунды и только в мыслях. Этот стыд не имел никакого отношения к цвету кожи Брауна. Он был достоин любви любой женщины.

Внизу, у канала, раздался протяжный свисток, жалобный и одинокий в вечерней тишине. Его поезд. Бретт отерла с глаз слезы, вспоминая слова Сципиона.

Когда вы почувствуете такую же любовь к каждому взрослому с таким же цветом кожи, это будет означать, что вы прошли весь путь до конца.

– О, – выдохнула Бретт и, повернувшись, вбежала в дом. – Мадлен! Мадлен?

Она бежала из комнаты в комнату, пока не нашла ее, сидящую с книжкой стихов. Когда Мадлен встала ей навстречу, Бретт порывисто обняла ее и разрыдалась.

– Эй, да что с тобой? – спросила Мадлен с недоверчивой улыбкой.

– Мадлен, я так виновата… прости меня!

– За что простить? Ты ничего плохого не сделала.

– Сделала. Еще как сделала! Прости меня!

Слезы все не утихали, и Мадлен осторожно поглаживала ее по плечу, пытаясь успокоить. Сначала ей немного мешала неловкость, потом это ощущение прошло. Еще долго она обнимала свою золовку, чувствуя, что Бретт нуждается в прощении, хотя и не понимала, за что именно.

Обстрел частично разрушил редут, вынудив Одиннадцатую Массачусетскую батарею покинуть его. Уже вторую безлунную ночь подряд Билли руководил ремонтной командой; работать приходилось без отдыха, чтобы солдаты как можно скорее могли снова занять укрепления.

Октябрь в этом году выдался слишком жарким. Билли работал без рубашки; подтяжки болтались на бедрах, брюки насквозь пропитались по́том. Рана в лодыжке зажила окончательно и больше не мешала двигаться. Правда, нога еще иногда ныла по ночам, но это можно было пережить.

В его команде трудились пехотинцы одного из «цветных» взводов; за последние недели такая рабочая сила доставалась ему довольно часто. Лейтенант и капрал стояли на восстановленном участке бруствера для лучшего обзора – это была обычная практика при подобных работах.

Конечно, в такой темноте они вряд ли много видели. Билли едва различал засеку из поваленных деревьев перед редутом, а на позициях бунтовщиков, расположенных в паре сотен ярдов от них, и вовсе ничего не видел. Время от времени на той стороне вспыхивала спичка или слышался чей-то голос. Караульные северян и конфедератов постоянно переговаривались. Не так давно обе стороны приняли соглашение, которое устраивало всех. Никто не должен был открывать огонь, если только не начиналось наступление. Наступления случались редко, поэтому и дозорным, и отрядам, вроде команды Билли, можно было не бояться получить случайную пулю. Хотя, конечно, всегда оставалась опасность, что кто-нибудь не удержится и выстрелит или внезапно посыплется град из более крупных снарядов. Солдат на передовой редко предупреждали о начале артиллерийского обстрела.

Непосредственным командиром у солдат, присланных Билли на этот раз, был плотный, благодушный на вид сержант, которого звали Себастьяном. У него была кожа цвета кофе с молоком, огромный крючковатый нос и слегка раскосые глаза, которые не сочетались с остальными чертами лица. Работал он усердно и требовал того же от всего взвода. Пока они вдвоем, обливаясь по́том, ставили на место тяжелые распиленные бревна, Билли с любопытством думал о том, что он за человек.

Когда очередное бревно встало как надо, оба отступили назад. К влажной коже Билли пристали липкие комки грязи. Было, наверное, два или три ночи. Билли так устал, что мог упасть и уснуть прямо здесь. Глубоко вздохнув несколько раз, он спросил:

– Откуда вы приехали, сержант?

– Сейчас или давно?

– Как вам больше нравится.

– Жил в Олбани, штат Нью-Йорк, а если о предках, то мой дед сбежал с одной фермы в Южной Каролине, где был единственным рабом. Таких, как он, называли медными лодыжками. Немного белой крови, немного черной, немного – от индейцев-ямаси, в общем, все вперемешку.

– Значит, в вас есть индейская кровь? – Это объясняло его необычную внешность.

– Угу. Деда звали так же, как меня. Он…

Алая вспышка в небе над Питерсбергом оборвала разговор. По другую сторону засеки дозорные выругались, услышав свист снаряда. Билли закричал своим людям, чтобы падали на землю. Большинство уже лежало, когда он сам упал на живот – за пару секунд до того, как снаряд ударил прямо по наполовину восстановленному редуту.

Билли прикрыл голову руками. Под дождем земляных комьев и обломков дерева он услышал, как кто-то кричит:

– Сержант Себастьян! Лейтенант Бак ранен или убит!

Бак был командиром взвода, он наблюдал за противником. Себастьян не стал терять время, он сразу приподнялся, когда далекая батарея продолжила обстрел:

– Пойду заберу его.

– Но это небезопасно под обстрелом…

– Да к черту безопасность! Вы же слышали Ларкина. Бак ранен или убит.

Пригибаясь, Себастьян побежал вдоль редута, крича через плечо: