Говорили, — вспоминает А. Романов, — что он не любил «Новый мир». Не знаю, насколько верным было такое суждение. Но я твердо помню, что комплекты журнала «Новый мир» стояли на книжной полке в его кабинете, на самом видном месте за его спиной, а отдельные раскрытые номера журнала постоянно лежали на его столе. Создавалось впечатление, что он читал этот журнал постоянно от первой до последней страницы[2829].

Читал, значит, но прямого своего отношения до поры до времени не проявлял. И более того.

«Новый мир», — как 27 апреля 1967 года записал в дневник Ф. Абрамов, — в течение последних двух лет поддерживался усилиями Суслова. Суслов — самая прогрессивная фигура в ЦК (есть чему удивляться!). Суслов заявил: снятие Твардовского нам обойдется в несколько компартий. Суслов настоял, чтобы критика «Нового мира» в «Правде» была дополнена критикой «Октября»[2830].

До поры, впрочем, до времени, а когда баланс был к 1970 году, по его мнению, нарушен, Твардовского из «Нового мира» тут же убрали, как, впрочем, в том же году и А. Никонова из почвеннической «Молодой гвардии». Вроде бы и не кровожадный по натуре, оставляющий в тактических вопросах право (и обязанность) тащить и не пущать своим ретивым подчиненным, С. становился беспощадным, когда дело касалось стратегии, то есть событий, угрожающих, на его взгляд, самому существованию сложившегося порядка. В 1956 году он потребовал жестко подавить восстание в Венгрии, а в 1962-м рабочие волнения в Новочеркасске[2831]. В том же 1962-м, — как вспоминает Хрущев, — на заседании Президиума ЦК возражал (впрочем, неуспешно) против публикации «Одного дня Ивана Денисовича»[2832]. И наконец, именно по инициативе С. была в октябре 1958-го развязана беспрецедентная кампания по травле Б. Пастернака, а когда арестовали А. Синявского и Ю. Даниэля и А. Микоян, — по свидетельству его сына, — будто бы уже уговорил Брежнева ограничиться товарищеским судом, именно С. настоял на самой суровой уголовной каре[2833].

И причина была всегда одна: не столько наказать виновных, сколько сделать так, чтобы другим неповадно было — ни бунтовать, ни выходить на площадь, ни сочинять недозволенное и печататься за рубежом.

Охотников давать острастку — чтобы неповадно было — и сейчас хватает. А вот аскетов — чтобы жизнь прожить с казенной мебелью и копеечными литографиями по стенам, не оставив наследникам ни сбережений, ни машины, ни даже собственной дачи, — вряд ли много. Так их, однако, и раньше много не было.

Лит.: Медведев Р., Ермаков Д. «Серый кардинал». М. А. Суслов: политический портрет. М., 1992; Сумароков Л. Другая эпоха (Феномен М. А. Суслова. Личность, идеология, власть). М.; София; Вена: Наследие Отечества, 2008.

Сучков Борис Леонтьевич (1917–1974)

Защитив в мае 1941 года кандидатскую диссертацию по теме «Проблема историзма в новейшей немецкой литературе», С. вскоре ушел на фронт: сначала ополченцем, потом политруком саперной роты, военным переводчиком, инструктором политотдела армии. Путь для молодого германиста ожидаемый. Неожиданным было лишь то, что уже в июле 1942-го он был отозван в Москву и в возрасте 25 лет (!) назначен главным редактором журнала «Интернациональная литература». Правда, через несколько месяцев журнал все-таки закрыли, но карьера С. продолжилась (ему «протежировал хороший знакомый его отца <…> Жданов», — предполагает переводчик Н. Любимов)[2834]. Так что, перемещаясь с одной номенклатурной должности на другую, побывав на ответственной работе и в Агитпропе ЦК, свое 30-летие С. встретил на посту директора Издательства иностранной литературы при Совете министров СССР.

Тогда же, в августе 1947 года, он был, впрочем, арестован — по обвинению в передаче американцам секретных сведений о советской атомной бомбе и (почему-то) о голоде в послевоенной Молдавии. Знавшие С. утверждают, что он пал жертвой подковерного соперничества между всесильными Ждановым, Берией, Маленковым и набиравшим силу Сусловым. Может быть, и так, но достоверно известно лишь то, что приговоренный к 25 годам лагерей, С. отсидел из них семь[2835], а в 1955-м был полностью реабилитирован, восстановлен в партии — и сразу же получил новое номенклатурное назначение: перекантовавшись несколько месяцев заместителем главного редактора Гослитиздата, стал с мая первым заместителем В. Кожевникова в журнале «Знамя». И это, — вспоминает Н. Кожевникова, — «оказалось стратегически безошибочно. <…> Его опасливая осторожность избавляла в какой-то мере главного редактора от постоянной, неослабной бдительности за коллективом руководимого им журнала»[2836].

«Рафинированный интеллигент», по определению А. Вознесенского[2837], европейски образованный, «обаятельно-любезный, и после лагерных мытарств сохранивший или восстановивший лощеную элегантность, остроумный, но не едко, не озлобленно»[2838], С., вне всякого сомнения, добавил лоска кожевниковскому журналу — и как «единственный человек в редакции, который разбирается в поэзии», и как мастер поддержать разговор на любую безопасную тему.

Впрочем, лишь на безопасную. И мы не знаем, отклонял ли С. (вместе с В. Кожевниковым) рукопись романа «Доктор Живаго», в 1956 году переданную Б. Пастернаком в «Знамя», но точно знаем, что в истории с гроссмановской «Жизнью и судьбою» участие он принял. Правда, судя по сохранившимся стенограммам, скорее вынужденное: что называется, noblesse oblige. Да и особой свирепостью не отличился, только — вполне, кстати, резонно — заметил, что «в романе проскальзывает сочувствие и скорбь по поводу судьбы лидеров оппозиции» и что

рассматривая 1937 г. как роковую веху в нашей истории, как первопричину и наших военных неудач, писатель скорбит о том, что разгром оппозиции не позволил осуществиться той сомнительной «демократии», о которой он тоскует[2839].

Это, наверное, и есть осмотрительность: подчиняться, когда неповиновение может стоить если не головы, то кресла, и стараться все же не слишком замарать себя, когда это возможно. Так — выразительный пример — написав по заказу госбезопасности отрицательный отзыв о книгах Абрама Терца[2840], от чести стать еще и общественным обвинителем на процессе 1966 года С. сумел все-таки уклониться.

И та же осмотрительность — в трудах о западноевропейской литературе, которая, несмотря на тринадцать лет службы в «Знамени», занимала его явно больше, чем советская. С одной стороны, он, разумеется, публично осуждал всяческий модернизм и происки международной реакции, с другой же, способствовал изданию в СССР авторов, «сомнительных» с точки зрения соцреализма, был редактором собраний сочинений Т. Манна, С. Цвейга, Л. Фейхтвангера, одним из первых в нашей стране сочувственно написал и о К. Гамсуне, и о М. Прусте, и о Ф. Кафке, и о Э.-М. Ремарке. Все про себя понимая, он даже заметил как-то в одном из разговоров: «Но на том свете мне, наверное, зачтется то, что я пробивал и роман Томаса Манна[2841], и Гамсуна, и Кафку»[2842].

Но это уже позднейший разговор,