И вдруг я бояться перестала. Нет, страх не пропал, а разлился вокруг бездонным озером, только я поняла, что теперь плавать умею… Ну, вернулась я в хижину и проспала до утра. На заре мы проснулись, а у меня такое чувство, что я со всем на свете распрощалась. Пока пожитки собирали, Ашактиса со старейшиной за ночлег расплатилась, а Форнида меня послала узнать, какой дорогой лучше идти. Я подошла к деревенским, вроде как расспросила их и говорю Форниде: «Фолда, нам вон туда лучше идти», а сама показываю в ту сторону, куда Чийя рукой махала, – днем видно, что тропинка от деревни вьется к вершине пологого холма. Форнида поглядела и кивнула. Мне больше ничего не оставалось, как повеление богини исполнить, пусть даже ценой жизни.

Оккула умолкла, прислушалась, на цыпочках подошла к выходу и распахнула дверь. В коридоре никого не было. Захлопнув дверь, Оккула села рядом с Майей и шепотом продолжила рассказ:

– Так вот, значит, мы к тому времени в Урту пришли. Земли там плодородные, в долине Ольмена повсюду пастбища. Как мы на холм взобрались, так перед нами, будто в огромной чаше, раскинулись привольные зеленые луга – до самого горизонта, на радость глазу после унылой бекланской степи. Уртайцы там издревле скот разводят, пастбища удобряют, в порядке содержат, деревень в округе много. Вдалеке, лигах в трех, Ольмен вьется, и над всей долиной марево висит, дымок от очагов к небу поднимается, куда ни глянь – стада, овцы, коровы, пастухи, собаки, ребятня за скотиной присматривает… Ну, ты знаешь, наверное.

– Ага, – кивнула Майя. – Правда, у нас скотины мало было.

– А в Урте стада огромные. Вот где богатство-то! Все заахали – и солдаты, и Ашактиса, и даже Зуно. Он тогда уже ноги в кровь стер, бедняжка, идти не мог, хромал.

Один из солдат посмотрел на все это великолепие и говорит: «О Шаккарн! Это ж деньги немереные!»

«Что ж, Тибурн, вот вернемся в Беклу, я тебе усадьбу подыщу, если, конечно, с уртайцами уживешься», – пообещала ему Форнида.

«Быки у них могучие, а вот мужчины слабоваты будут», – ухмыльнулся он, а она ему присоветовала мужчин прирезать, а быков на развод оставить.

Так с шуточками да с прибауточками стали мы с холма спускаться. Я из последних сил старалась вести себя, как полагается Форнидовой любимице, но в сердце у меня богиня змеей свернулась, вот-вот бросится. Я задрожала, как туго натянутая струна на киннаре, а Форнида и спрашивает: «Оккула, а что это ты сегодня притихла? Никак что задумала?»

И как только она это сказала, я… Ох, как бы получше объяснить?! Знаешь, вот летом, когда шершни замучают, идешь гнездо искать – ходишь по лугу, приглядываешься, вот один пролетит, потом еще, а потом вдруг заглянешь в канаву, а там их сотни – вот они где, проклятые! Вот так же и со мной было, только в тысячу раз хуже.

Зеленый луг рассекали три странных оврага – точнее, расселины: узкие, одинаковой длины, по тысяче шагов, и на равном расстоянии друг от друга, будто их в незапамятные времена пробороздили пальцы какого-то неведомого божества или великана. Ветви деревьев, растущих на крутых обрывистых склонах, смыкались над ущельями внахлест, толстым ковром, а вокруг все поросло высокой нетронутой травой, словно стада боялись туда приближаться. Из расселин веяло ужасом и жуткой, бессмысленной ненавистью – древнее, несказанное зло роем безжалостных шершней разлеталось оттуда по миру. Ох, банзи, никто, кроме меня, этого не чувствовал! Я решила, что пришел мой смертный час, потому что после такого никто не выживет, хотя смерти я нисколечко не боялась и готова была себя в жертву принести, ради Зая и Канза-Мерады.

«Нет, Фолда, – ответила я, глухо, как сквозь маску лицедея, – я вот гляжу и не могу понять, что это такое…»

«Ты о чем? – спросила Форнида и тут сама заметила овраги. – И правда, странное зрелище. Пойдем поближе, разузнаем, что к чему. Интересно, там глубоко?»

Мы стали спускаться по склону. Светило солнце, Форнида шла чуть ли не вприпрыжку, потом вдруг остановилась и говорит: «О, вон кто-то идет. Сейчас у них и выясним, что это за чудо».

Навстречу нам величественно, будто жрец, шагал суровый старик в обтрепанной накидке, опираясь на длинный посох, покрытый загадочными символами. Следом за ним шли люди помоложе – с виду пастухи. Во всяком случае, я в них ничего особенного не заметила. Старик поклонился Форниде, почтительно с ней поздоровался и спросил, путники ли мы.

«Да, путники, – ответила Форнида. – Только пошлину за проход платить не станем, и не проси. А вот провожатым твоим на выпивку денег дам. Кстати, что это там за овраги? Я хочу их получше рассмотреть».

«Известно ли тебе, как называется это место?» – спросил старик.

«Вот как раз это я у тебя и хотела узнать, – сказала она. – Ты же отсюда родом?»

«Да, сайет. Мы вас туда проводим», – промолвил старик.

Мне стало ясно, что он неведомым образом обрел странную власть над Форнидой, будто жрец над жертвенным тельцом, приведенным в храм на заклание. Сама она об этом пока не догадывалась.

Форнида со стариком двинулись вперед, а Зуно, Ашактиса и я побрели с пастухами, чуть поотстав. Все молчали: местные не промолвили ни слова, Ашактиса не снисходила до разговоров с простолюдинами, Зуно обомлел от страха, потому что помнил, как обходится Форнида с обессилевшими путниками, а я шла как на казнь – глядела на высокое небо и думала, что вижу его в последний раз. Страха не было, все происходило будто во сне: в траве кузнечики стрекочут, над головой солнце сияет, вдали овечьи бубенцы глухо постукивают, муравейники повсюду торчат, и резко пахнет ромашкой и пижмой.

Форнида, заливисто смеясь, о чем-то расспрашивала старика, а он вышагивал рядом, опираясь на посох, и время от времени кивал. В высокой, по пояс, траве пришлось идти гуськом, продираясь через заросли крапивы и колючего чертополоха. Цепочка путников неуловимо напоминала торжественную, скорбную процессию, но Форнида этого не замечала и решительно приминала сочные стебли.

Мы подошли к самой кромке среднего оврага и поглядели вниз, сквозь высокую траву и кроны деревьев, растущих на крутых склонах. Вблизи пышная зелень уже не выглядела сплошным ковром; в просветы между листьями виднелось… Ничего там не виднелось, банзи! Голая сухая земля, отвесные стены, уходящие во мрак, – вот и все. Помнишь, как мы у Сенчо два серебряных зеркала друг против друга поставили и по очереди в отражения всматривались? И как ты испугалась? Так вот, эти провалы еще хуже: бездонные они, уходят в никуда. В них заглядывать – будто в ночное небо смотреть с обратной стороны. Эти расселины тянутся вглубь бесконечно, а кругом только земля и камень – ни жучка тебе, ни мухи. И вечное безмолвие…

У меня голова закружилась, я от края отступила и едва не лишилась чувств, – хорошо, Зуно подхватил. Наконец-то я поняла, что требовала от меня богиня и почему она мне ничего не объясняла. Если б я все это знала раньше, то сошла бы с ума. Прежде я думала, что должна умереть, но теперь оказалось, что богиня жаждет большего. Однажды в Теттите я видела, как человека на казнь вели – он хорохорился до тех пор, пока на плаху не взошел.