в душе, лепила из меня как из воска, то, что ей хотелось... Мой хвост жил, по-видимому, собственной жизнью, скользя змеей по ее плавящемуся под моими руками телу, не то помогая мне, не то мешая, потому что оставшаяся неравнодушной к моим ласкам Аня чуть ли не висела на мне, и, восхищая такой самоотдачей, и немного пугая, неужели это я творю с ней такое? Я думал мои штаны просто лопнут в паху, оттого, что в них стало слишком тесно...

Мне хотелось уложить Аньку прямо на землю, потому что я сам еле держался на подгибающихся от вожделения и нервного напряжения ногах, хотя это и нелепо - я чувствовал в себе самца... мощного, возбужденного самца, способного оприходовать сразу несколько самок, и, одновременно ощущал себя маленьким неразумным щенком, только что родившимся и пытающимся встать на непослушные ножки, не понимающим, куда ткнуть свою мордочку, чтобы накормить свой, сводящий от голода животик... Только мне надо было удовлетворить другой «голод», тот, что чуть ниже живота, тот, от которого сладко замирает и все пульсирует, унося на немыслимые высоты наслаждения, и я плавился под ее жадными рукам и ненасытными губами, еле удерживаясь, чтобы не соскользнуть за хлипкую грань рассудительности и безрассудства, ведь на земле холодно и грязно - так нельзя, если не хочу, чтобы это закончилось одним разом, одним этим нежданно подаренным мне судьбой эпизодом, это неправильно. Можно на все закрыть глаза, но только если она сама будет готова... Сейчас она, может быть, (тешил я себя надеждой) и мало, что соображает, но потом человечка «протрезвеет» и ужаснется...

Я пробовал ее на вкус, судорожно сглатывая, срываясь на хриплое рычание, застилающее мое сознание, еле удерживаясь от того, чтобы в самом деле не прикусить ее нежную кожу на беззащитно подставленной шее до крови, утверждая свое право на девчонку... Она очень однозначно объяснила мне, что не желает быть ничьей собственностью, и только это слегка остужало мой пыл...

Хочется опустить Аньку в бассейн с геотермальными водами, примыкающий к моим апартаментам у деда в Подгорном Царстве, и разморенную, разнеженную, расслабленную, закутав в одну только простынку, вынести на руках и «уронить» на необъятную кровать, которую мой умный, все понимающий дед, Сайрус Хантарриэль Дарк, подарил мне на день рождения несколько лет назад, когда преданные ему слуги доложили о моих первых «мокрых снах», и стал посылать мне чудесных молоденьких, правильно обученных девушек-служанок, помогающих совершать утренние омовения.

Ох, и стеснялся же я поначалу, принимая их изощренные и навязчивые ласки, завуалированные под массаж, например, не догадываясь, что опытные женщины, выглядевшие так молодо, на самом деле настолько старше меня... а может, хорошо, что не знал, иначе я совсем стушевался бы... но на кровать я их так и не допустил, удовлетворяя свои потребности прямо у бассейна... Наверное, чтобы доказать самому себе, что занимаются со мной любовью не по долгу службы, не по соображениям получения каких-то привилегий, я и предпочитал потом простых девчонок, которым не было дела до моего социального положения (сегодня - с одной, а послезавтра уже с третьей), и их не встретишь потом в коридорах Дворца со смиренно опущенной в низком реверансе головой и хитро блестящими их-под ресниц лукавыми и всезнающими взглядами...

От одних комплексов я избавился, но получил другие... Не хочу привязываться сам и кого-либо привязывать к себе... никого, кроме вот этой, мирно сопящей рядом со мной человечки, до которой я даже рукой боюсь теперь дотронуться без того, чтобы не всколыхнуть сладкие переживания... да мне и взгляда достаточно, чтобы теплело в груди и, плавно перетекая ниже, концентрировалось во вполне конкретное желание, даже неудобно как-то, никогда не замечал за собой такого греха, как похоть... или это слишком грубое слово? Это... это ведь не любовь? Любовь - это что-то такое эфемерное, возвышенное... по крайней мере, так это описывают в классических романах, а мне же хотелось утащить ее ото всех и... предаться плотским утехам, не разрешая закрывать затуманившиеся расфокусированные глазки, чтобы видеть, чтобы знать - она не притворяется, ей со мной так же офигительно хорошо, как и мне с ней...

Страшно мне стало, когда она высвободилась из моих объятий, коротко бросила:

- Пойдем... - и медленно пошла обратно на берег.

Я чувствовал, что сумасшествие, накрывшее нас обоих, спало, и теперь мы оба испытывали неловкость. Я - оттого, что выставил себя желторотым юнцом, впервые увидевшим женщину, и Аня стала свидетелем моего конфуза, а я просто был не в состоянии остановиться, когда она меня оттолкнула... вот позорище... Вспоминая неприятный досадный инцидент, я почувствовал, что мои уши и щеки снова запылали... И я не знал тогда, стоит ли говорить что-то по этому поводу, пытаться как-то объясниться. К счастью, Анька оказалась способной «побыть великодушной» и пожалела мою гордость и самолюбие, сама попросив прощения. Как же я был ей за это благодарен, и еще больше смущен. Но все равно, теперь я, по крайней мере, знаю, что она меня не сильно осуждает и даже чуточку жалеет. Вот от кого-то другого принять эту жалость было бы унизительно, но я верил, я очень хотел верить, что она искреннена со мной. Потому что Анька, это такой человечек... такой... потому что это Анька, вот!

Человечка, готовая понять и принять тебя таким, каков ты есть, и ради нее меня вовсе не напрягало стараться стать лучше, по крайней мере, попробовать измениться, чтобы она увидела и оценила. Мне нужно было ее одобрение, как ребенку - одобрение взрослого, когда малыш что-то учится делать самостоятельно...

Я помотал головой, отгоняя несуразное сравнение, особенно в свете того, с чего я начал упоительное путешествие в недавнее прошлое...

Итак, я не смог остановиться... (вспомнив, я слегка поправил штаны, потому что в паху снова сладко заныло). А разве можно остановить извержение вулкана? Нет, в принципе, можно... если ты какой-нибудь архимаг, например. Но я-то чувствовал себя не архимагом, а обыкновенным мальчишкой, таскающим за настоящим магом шлейф ритуальной мантии, которую из-за неудобства надевают лишь по большим праздникам...

А Аня... затрудняюсь ответить, почему она вдруг как-то сникла. Может быть оттого, что боялась теперь осуждения своего дружка? Придушу Волка, если посмеет ее хоть чем-то упрекнуть!

А еще меня очень огорчало то, что она сначала раскрылась, полностью подчинившись мне, а теперь ее взгляд казался каким-то потерянным... неужели она жалеет? Что еще я сделал не так, кроме того, что, забывшись, повел себя, как последний кретин? Придурок! Мне настолько было хорошо,