16 марта автор «Занимательной физики» Я. И. Перельман предложил свое объяснение таинственным «белым крестам». Так, он обратил внимание, что рядом с крестами располагались и вертикальные палочки, причем в пределах одного дома двух одинаковых сочетаний крестов и палочек не наблюдалось. Перельман заметил, что у дверей квартиры № 12 стоял один крест и две палочки, а у квартиры № 25 — два креста и пять палочек. Исходя из этого он предположил, что эти знаки переводят арабские цифры для тех, кто их не знает. Подобная система записи цифр существует в Китае, а в столице очень много китайцев устраивались на работу дворниками: «Своеобразная нумерация принадлежит дворникам-китайцам, не понимающим наших цифр. Появились эти знаки, надо думать, еще до революции, но только сейчас обратили на себя внимание встревоженных граждан»[2437]. Впрочем, была и иная версия — таинственными знаками грабители помечают квартиры, жильцы которых в отъезде, а также квартиры, где есть чем поживиться.

Страх перед таинственными знаками усиливался подтверждавшимися в большинстве случаев слухами о низкой квалификации нового органа правопорядка — милиции. В феврале — марте наспех проходил набор в народную милицию. Множество воззваний, заполнивших улицы Петрограда и Москвы в февральские дни, пестрели призывами к самоорганизации людей в ее отряды[2438]. Один из очевидцев вспоминал, как среди всеобщей неразберихи то там, то здесь раздавались призывы: «Кто хочет вербоваться в милицию, идите на Лиговку, к дому Перцова получать оружие…»[2439] Секретарь Управления петроградской городской милиции З. Кельсон вспоминал, что только к 1–2 марта милицейских удостоверений в Петрограде было выдано до 10 000 и почти столько же в последующие дни, «поэтому, — делал он вывод, — было бы неудивительно, если все взрослое мужское население Петрограда в эти дни оказалось на службе в милиции»[2440]. Не лучше обстояли дела и в Москве, где, по свидетельству журналиста, только за один день — 2 марта — в милицию записалось 6000 человек[2441]. Набор происходил в здании университета, поэтому преимущественно в милицию записывались студенты, причем целыми группами. Впоследствии, правда, в соответствии с законом от 12 июля численность милиции Москвы составила 3941 человека, что соответствовало 1 милиционеру на 500–650 жителей[2442]. В Петрограде же в результате раскола милиции и сепаратистских тенденций со стороны рабочих комиссариатов, привести полностью в соответствие с законом штаты милиции так и не удалось. Существенным недосмотром со стороны властей стало то, что при наборе в милицию у записывающихся не требовали никаких документов, удостоверяющих личность. В Москве начальник Народной милиции А. М. Никитин спохватился только в мае, когда в Приказе № 24, I, § 3 постановил обязательную проверку документов у поступающих на службу и у тех, кто уже служит, но при поступлении документов не предъявил[2443].

Не случайно в городскую смеховую культуру входят анекдоты о милиционерах, в которых отмечается их непрофессионализм, корысть и связь с уголовным миром. В качестве примера можно привести выдержку из сатирического словаря, где под выражением «кривить душой» понимается: «увидеть своего кредитора милиционером и сделать приятную улыбку на лице»[2444]; или из заметки, в которой приводятся общие и различные черты между полицией и милицией: «Между постовым городовым и постовым милиционером есть, однако, существенная разница: городовой не кончал свою жизнь и жизнь своих товарищей через неумелое обращение с оружием…» — и далее в этой же статье: «…если милиционеры вербуются среди уголовных элементов, не следует удивляться, что у них является желание попасть на побывку к своим товарищам по заключению»[2445]. О том, что в состав городской милиции изначально попало большое количество уголовных преступников, говорилось в докладе комиссии Главного управления по делам милиции о результатах ревизии петроградской городской милиции[2446].

Пространство слухов, в котором возникали наиболее актуальные для обывателей образы и сюжеты, фиксировало раздражающие стимулы, вызывавшие коллективные фобии. Одним из таких стимулов-раздражителей уже в феврале 1917 г. стал автомобиль, что заставило барона Н. Е. Врангеля назвать начинавшуюся революцию «автореволюцией»[2447]; З. Гиппиус также обратила внимание на то, что в февральские дни с улиц исчезли извозчики, вместо них теперь были «только гудящие автомобили»[2448].

В психологии страх по отношению к автомобилю как самодвижущемуся средству известен под названием «автокинетофобия» (другой, менее точный термин — «моторофобия», или «амаксофобия», — страх езды на автомобиле)[2449]. Исследователи относят к ней не только объективно-рациональный страх перед потенциально опасным транспортным средством, способным нанести механическую травму человеку, но и субъективно-иррациональный, в основе которого лежит одушевление транспорта, восприятие его в качестве агрессивного чудовища, наделенного волей и разумом. В этом случае страх возникает при виде не только движущегося, но и стоящего в безопасном месте автомобиля. Конечно, мы здесь не будем употреблять термин «фобия» в клиническом значении (как патология), да еще ставить подобный диагноз всем участникам дискурса о «черных автомобилях» (иначе, вероятно, пришлось бы говорить об эпидемии автокинетофобии, что едва ли соответствует современным положениям психиатрии как науки), однако обратим внимание на то, что страх перед «черными автомобилями», распространявшийся в среде городских жителей, обладал многими признаками фобии как массового невроза, кроме того, объективно-рациональные основы подобной фобии оказывались тесно переплетенными с субъективно-иррациональными переживаниями.