И всё же, если политика – «дело гнилое», с чем я согласен, как ты умудряешься «попадать» на глубочайшим образом политизированных персонажей, какими безусловно являются и Мисима, и Лимонов, и Прилепин, и многие другие действующие лица новой книги, чьи имена я вообще увидел впервые в жизни именно у тебя? Есть ли у тебя «политические взгляды» и если есть, совпадают ли они хотя бы отчасти с взглядами твоих протеже?

«Глубочайшим образом политизированные персонажи» – а) не политики, занимаются литературой, а не законотворчеством, б) Мисима и Лимонов – эстетизированы максимально, это тема эстетизации политического, Я, своей жизни, окружающей действительности. А протеже в книге у меня – добрая полусотня персонажей, которых собери в одну комнату, они передерутся жестче, чем оппоненты в нашем Фейсбуке. И я сейчас говорю несколько о другом, как у Ницше в «Воле к власти»: «в конце концов человек не находит в вещах ничего, кроме того, что он сам туда привнес; то, что он находит, называется наукой, а акт привнесения – искусством, религией, любовью, гордостью». Ницше писал это уже в крайне неспокойное время, на сломе позапрошлого века, сейчас же мера непонимания чаще всего – агрессия, негация, нетерпимость (само)ослепления. Если взять еще одного «политизированного протеже» из моей книги, то меня восхищает пример Пазолини. Марксист-коммунист, революционер, в конце концов, гей, что по тем временам в Италии было не очень просто. Он снимает один из – до сих пор – самых прочувствованных фильмов о Христе (на самом деле, кроме «Евангелия от Матфея» он снял еще и «Птиц больших и малых», очень религиозный фильм в духе Св. Франциска). И католическая церковь приняла его с этим фильмом – а уж политизированных, эстетизированных и прочих эскапад в прессе и жизни у него в то время было уж поболее, чем у Прилепина. Или, если уж я упомянул Франциска Ассизского, то, уверен, едва ли не лучше всего сыграл его Микки Рурк в фильме Л. Кавани – тот еще дебошир и трикстер. Ходящий сейчас, опять же кстати, в Голливуде в майке с Путиным (та тема «если тебе дали линованную бумагу, пиши поперек», которая вообще близка моим персонажам). О чем говорит это, о чем говорю я? Гораздо больше о религии, нежели о политике.

Вот и свои «политические взгляды» я таковыми не могу назвать, потому что больше фантазирую о «золотом веке» анархического братства, о теократии и традиционалистическом (само)совершенствовании человека в духе Генона, Т. де Шардена, Д. Андреева и других полузабытых учителей-вестников, чем знаю, за какую партию стоит голосовать.

Выходит, что в политике тебя интересует не собственно «политика», а – эстетика. Мне это напоминает один сократический диалог, где музыкант говорит, что любит слушать философа Филолая потому, что голос у него красивый. Меня всегда интересовал вопрос о связи литературы (шире – искусства в целом) и эстетики. Кажется, связь эта – непростая, нелинейная и не поддающаяся однозначному переводу на язык дискурсивный. Потому, что эстетика, по-моему, – проблема не интеллекта, а – физиологии. То есть, разумеется, есть некая «культурно-историческая» составляющая, но я убеждён, что работает здесь прежде всего телесное, иррациональное, нутряное и субъективное. В твоей книге много «Японии»; я предполагаю, что ближе всех прочих к разгадке эстетики как феномена подошли именно японцы. Что ты думаешь об этом?

Меня лично, как уже говорил, интересуют религиозные теории, в том числе и их политологические импликации. Как исследователя – эстетические практики моих «протеже», которые они применяют и к политике, кто ж им запретит. Что же касается японцев, ты совершенно прав, там все танцы начинаются от тела. Весь дзэн, конечно, – практика столь же духовная, столь и физическая, даже больше – физическая. Тебе ли, преподавателю тайцзи, мне это объяснять. К сатори ученика подготавливает как чтение сутр, коаны (традиция герметических вопросоответов, к слову, была, хоть и не получила такого развития, и у христиан) и разговоры с наставником, так и медитация, работа (собственно, и христианская «аскеза» – это «упражнение»), даже диета, тот пресловутый удар палкой по плечу или прямо по голове. Кто-то считает японцев одной из самых духовных наций, но они же без сомнения максимально физиологичны. Самый большой процент в разговоре – у темы еды. Какой удон кто вчера где съел, как его приготовили. Пригламуренная японка будет описывать тебе в деталях, с кучей ономатопоэтических наречий, какие именно ощущения в ее животе вызвал бульон от этого удона. Если мы говорим о нынешнем японском обществе, это можно считать и деградацией. Но корни здесь, я все же уверен, в том, что японцы, вообще азиаты выбрали принципиально другой путь духовного самосовершенствования. Западный монах будет скорее всего начитываться духовной литературой, растить, воспитывать, развивать свою душу. Буддийско-даосская цивилизация же действует и проще и радикальнее одновременно: твоя душа, твое эго ничего не значат, нужно скорее избавиться от них, растворясь в надмирном, так зачем обсуждать экзегетику «Внутреннего замка» Терезы Авильской, лучше порадовать тело простой лапшицей. Тем более что и легкое чревоугодие – отнюдь не грех: «в буддийском же сознании личностная стихия должна последовательно аннигилироваться, и тесно с ней связанные этические измерения не включаются в духовную практику» (С. Хоружий, «Дзэн как органон»). Евангельское «Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее», кастанедовский «отказ от личной истории» отчасти были лучше реализованы на Востоке…

Вопрос в том, каким образом это проявляется в японском искусстве, в японской литературе?

Что касается традиционной культуры, то тут все понятно, вернее – непонятно: где заканчивается изучение каллиграфии, где начинается дзэнское упражнение («живопись и дзэн – одного вкуса»). И про зашитые в художественную (как бы) ткань иносказания, упражнения для работы сознания («искусные средства») ты наверняка помнишь из твоей любимой книги Е. Штейнера «Дзэн-жизнь: Иккю и окрестности». В современной литературе же все дискретнее, в качестве иллюстрации можно вспомнить – довольно нудные, на мой взгляд – длинные и постоянные описания приготовления еды, поедания, уборки и так далее у Х. Мураками, да и у Е. Бананы. А вот Мисима, к слову, выбрал путь активного постижения – в духе «встретишь Будду – убей Будду». Многие японцы обращались к христианству – вспомним Акутагаву. И эта линия не заглохла – буквально в этом году я встречал нескольких японцев, очень интеллигентных, образованных, ищущих (пожилая японка, читавшая Даниила Андреева и смотревшая Сокурова!), думал как-то подспудно, ловя их оговорки, не христиане ли они, и потом лишь узнавал (закрытые, сразу они этого отнюдь