чтобы побалагурить с бывалым кладовщиком Арефьевым из старых солдат, который с помощником, молоденьким конторщиком, приходил обычно еще в четыре часа утра, чтобы выписать кузнецам материалы по требованиям, поступавшим к нему с вечера.

В маленькой дежурке, образованной из корпуса товарного вагона, когда вошел Матвей, горела лампа; на чугунной печке грелся чайник, а возле стола, кроме самого Арефьева, сидели, близко склонившись друг к другу, кузнецы: Василий Терентьевич Соколов и Мокроусов, бандажник — кузнец Простосердов и молотобоец Воскобойникова, — Качемов.

Всех их Матвей знал уже, так как он обычно работал для них, то под тем, то под другим молотом.

В свою очередь, кузнецы выделяли шустрого мастерового из среды таких же, как он, подростков, подметив в нем какой-то больший интерес к общечеловеческому. Ясно было для них, что Матвей был серьезнее своего возраста и чего-то ищет.

Когда Матвей открыл в дежурку дверь, —все, сидевшие за столом, отшатнулись от лампы и взглянули на вошедшего.

Одно мгновенье они нерешительно молчали, очевидно, прервав какое-то занятие. Затем Мокроусов, угрюмый, похожий на цыгана мужчина, отличавшийся тем, что в рабочее время, обычно, он ни с кем не разговаривал и злобно огрызался от тех, кто к нему обращался, в праздники же пил водку, пиво и спирт, как верблюд воду, повел мутными глазами на Арефьева и отрывисто-хрипло буркнул:

— Продолжай. Не съест!

Бандажник Простосердов одновременно кивнул головой кладовщику: — Можно, наш мальчишка! Остальные тоже, очевидно, препятствия в приходе Матвея не видели, и Арефьев, положив на стол какой-то печатный листочек, начал продолжать прерванное было чтение.

Матвея заинтересовала таинственная сообщническая обстановка, которую было нарушил его приход и он, тихонько подсев ближе к читающим, внимательно начал слушать. Часть прочитанного он пропустил, но и того, что он услышал было вполне достаточно, чтобы он почувствовал, что у него в голове вдруг все закружилось, подобно маховому колесу.

Все, что было раньше прочитано, продумано, пережито и прочувствовано, всколыхнулось. В этом печатном листке, который боязливо читали бородачи-кузнецы шла речь именно о тех вопросах, которые больше всего мучили Матвея: должны ли рабочие, которых листок называл пролетариями, всю жизнь нести каторгу работы и влачить за это вечное нищенское существование, или они могут мечтать о действительно человеческой жизни.

Но что же это был за листок, который ставил так прямо те вопросы, на которые до сих пор Матвей не находил ответа и ставил их никому другому, как именно рабочим же, давая на них горячий и ясный ответ?

Матвей затаил дыхание и слушал чтение, жадно глотая каждое слово.

Арефьев кончил чтение. Кузнецы оторвались от стола. — Да, — сказал словоохотливо Простосердов, делая из махорки цыгарку и передавая кисет с табаком Мокроусову. —Правда, то оно правда, жизнь собачья, но один рабочий в поле не воин. А у нас и совсем нет таких, чтобы темной кареты не испугались, и добивались этого социализма.

— Не все испугаются, — придирчиво буркнул Мокроусов.

Остальные молчали. Соколов, неопределенно оглянув Простосердова и Мокроусова, поднялся:

— Сейчас рявкнет нам Соловей-Разбойник. Пойдем посмотрим, что сегодня нашему начальству снилось по поводу прокламаций. Идем, Кузьма.

Он и Простосердов пошли, за ними поднялись другие. Матвей вдруг решил опередить всех и догнал Мокроусова. Он видел, что Арефьев после чтения сунул листок свирепому нелюдиму и тот его спрятал.

— Товарищ Мокроусов!. — Остановил мастеровой необщительного кузнеца. — Очень прошу вас, что хотите делайте, а дайте мне листок прочесть!

Мокроусов взглянул на подростка из своих провалившихся глазных ям, до половины скрытых бровями, ехидно улыбнулся большой нижней губой, но ничего не сказав, вынул из кармана листок.

— На, только смотри, чтобы никто не видел, принесешь обратно и не говори никому, что брал у меня читать, иначе на тебя же все я сверну потом. Скажу, ты мне подбросил.

— Ладно!

Матвей не стал спорить, и направился было к своему молоту, но уже близко было к началу работы. Намереваясь под прикрытием молота усесться читать, Матвей оглянулся и увидел, что возле ближайшего горна Васька Качемов выбрасывает из короба инструмент, а Воскобойников, бросив на наковальню рукавицы, подвязывает дерюгу фартука и готовится закладывать железо в горно, попутно сквернословя в виде приветствий дружно собирающимся вблизи соседям. Ко второму молоту, стоящему рядом с Матвеевой машиной подошли работавшие на нем будущие слесаря Архип Карпенко и сверстник Матвея Лисичанский. Карпенко, высокий, угреватый, но очень самостоятельный парень, знавший уже всю подноготную нескольких пивных и с видом знатока судивший о том, какое отличие для него представляет жизнь с женщиной или девушкой, как только пришел, сейчас же направился к Ваське Качемову делиться с ним сообщением о том, как он провел вчерашний вечер. Лисичанский был новым только что поступившим учеником, сыном молотобойца, работавшего с патриархом кузни Скляровым. Он поэтому еще от молота не отходил — и то стоял возле Карпенко, учась у него, то шел смотреть как работают кузнецы, Матвей решил воспользоваться несколькими минутами времени перед началом работы и направился в кузнечную кочегарку, где артелью подростков накануне был оставлен на печах различный инструмент и поэтому никто не мог бы заподозрить, что Матвей находится там без дела. Действительно, ему здесь никто не помешал.

Когда Матвей возвратился оттуда он был всецело под впечатлением прокламации. Он словно бы переродился и все рабочие цеха казались ему теперь новыми людьми. Это уже были не распыленные единицы мастеровых и подмастерьев, из которых одни были домовладельцами, хотя и продолжали тянуть поденщину, а другие не имели и хлеба вдоволь, чтобы быть сытыми, а все они были людьми одного общего классового положения — пролетарской массой.

Он, становясь на молот встретился взглядом с поступившим в мастерские из другого завода кузнецом Учужаниным, который держался всегда как-то особняком и отличался сдержанностью манер, что создавало впечатление некоторой его интеллигентности. Матвей раньше объяснял эту сдержанность молодого кузнеца гордостью. Но теперь, встретившись с его случайным взглядом, он подумал, не знает ли У чужанин о бессмысленности вечной работы мастеровых за нищенское вознаграждение, и не молчит ли он об этом только потому, что ждет, пока все сами это поймут. Да вероятно и другие кузнецы знали это, но считали, что это не их дело. Разве Склярову, Соколову, Простосердову неясно было, что они за работою света не видят? Этого мог не понять разве только Воскобойников, ни о чем, казалось, никогда не задумывающийся или Моргай, боявшийся больше смерти всякого неповиновения, — Карпенко, лучше всего себя чувствовавший в пивных, но таких безразличных к какой бы то