— И я рад, матушка. — Арей ручку отпустил.

А глаза ее видели, что лжет. Он и не собирался скрываться, притворяться, будто бы рад этой милости. Исполнит, что велено, но и буде…

— Вот и чудесно. Все мы ныне рады…

Насмешничает.

Вона, бояре стоят, шелохнуться не могут, не иначе как от буйной радости, от которой того и гляди лопнут.

— Не прервется древний род… отец твой верой и правдой царю служил. И ты послужишь. Готов ли ты, боярин, присягнуть своему царю и земле?

Арей преклонил колени.

И принял жертвенный клинок, который поднесли на серебряном блюде, на шелковом покрывале. Старое железо, еще из болотной руды вареное, заклято давно, но чары не истончились. И значит, на крови его заговаривали, не иначе.

Клинок скользнул по запястью.

И кровь полилась в подставленную чашу, наполнила ее до половины.

— Я… клянусь… — Слова слетали легко, даром, что ли, повторял Арей эту присягу не раз и не два, хотя и давно, когда еще мечтал стать равным. — … служить, не щадя живота своего, земле Росской…

Стал.

Камень, кровью омытый, нагрелся, засиял белым светом, и значит, была клятва сия принесена от чистого сердца.

Земле Росской… и тому, кто землю сию бережет. Царю, стало быть. А ведь про него, желтоглазого, едва живого, в клятве ни словечка.

Но разрезанное запястье Арей перехватил платком шелковым. Оно-то само затянется, однако не след нарушать обычай. И так во все глаза глядят.

И набираются спокойной лютой ненависти.

А где же… вон стоит Ксении Микитичны батюшка, еще крепкий старик. Его и стариком-то назвать язык не поворачивается. Высок. И шапка бобровая, перетянутая атласною лентой, делает его еще выше. Шуба на плечах соболиная, с подбоем. Борода рыжа, без седины… и посох с навершием алого камня на дубину похож. Он бы эту дубину аккурат на голову Арееву и опустил.

Старик еще не злится.

Злиться он станет после, вернувшись в свой терем, тогда и полетит посох гулять по холопьим спинам, гнев барский вымещая. И губы узкие разомкнутся, выскажется Микита Вахнютич и про нового боярина, к старому роду прилепленого, и про царицу-матушку, которой блажить вздумалось.

И царю достанется.

А Жучень в первом ряду замер. И встал-то не у крылечка, чтоб к трону поближе, а едва ль не в воротах дальних. Не знак сие опалы, скорее уж своевольничает боярин. Шуба на плечах обыкновенная, медвежья, зато расстегнута, чтоб виден был и кафтан драгоценный, и пояс златотканный, и сабелька…

…он на Арея глядит без ненависти, но с тем же интересом, который в глазах царицыных читался. К худу ли сие? Арей не ведал.

Он платок с кровью уложил на другой поднос.

И вновь поклонился.

— Прими же от меня и мужа моего. — Царица подала знак, и из-за плеча ее вышел степенного вида боярин, и вновь же с подносом.

Арей с трудом удержался, чтоб не рассмеяться, хотя ничего смешного-то и не было. Важно ступал боярин, и поднос из серебра литый на солнышке поблескивал. А на подносе, на платочке, в крови Ареевой купаном, печать лежала.

— Прими же и владей.

Он примерил перстень, до последнего опасаясь, что раскалится золото, обожжет наглеца, которому вздумалось самолично власть в руки прибрать.

Не опалило.

Сел перстень по руке.

И посох, который спешно поднесли — где это видано, чтобы боярин и без посоха? — будто сам в руку лег. Прохладное дерево.

Тяжелое.

Отец сказывал, что в былые времена посохи не просто носили, а случалось и использовали аргументом в думских спорах. И случалось такому, что после особо тяжких заседаний иных бояр прямо с зала да на погост провожали.

Сказывали про таких, что не выдюжила голова да мудрых мыслей.

…пожалуй, те самые бояре, у которых дури и лихости хватало, не попустили б подобного позора. Нынешние, на счастие Ареево, послабей. Только и смотрят из-под кустистых бровей, хмурятся.

Лаять станут.

Ничего, лай ветер носит, глядишь, и унесет далече…

— Прими знаком милости особой шубу…

…шубу несли ажно четверо, то ли тяжела она столь была, из куньего меха шитая, то ли для пущее важности…

…уйти бы скорей.

…подальше да от терема.

…скинуть и шубу, и шапку, перстень убрать. Посох. Только куда его денешь? Под кровать разве что… под кровать войдет, и если обернуть тканиной какой, то не сильно запылится.

Шуба легла на плечи, тяжеленная, как небосвод.

…а действо все длилось и длилось. Ей, похоже, нравилось дразнить бояр, показывать власть свою. И призрак царя — Арей даже начал сомневаться, жив ли тот — давал этой власти некую законность.

…когда все закончилось, солнце поднялось высоко.

Припекать стало.

Сыпануло светом на красные крыши, на золоченые флюгера, которые были ныне бездвижны. На окна. Подсветило узкое лицо древней царицы, отчего то сделалось злым, раздраженным. А вот царь, не нынешний, кажется, придремавший на троне, но тот, что присутствовал в витражах назидательною памятью потомкам, полыхнул ярко.

Мол, глядите.

И помните.

Вернуться Арею не дозволили.

Первой встала царица, и бояре спешно согнули спины, кланяясь. Мол, здоровья тебе, матушка, долгих лет… не оставь милостями… и сдохни где-нибудь сама, чтоб нам руки не марать. Нет, этого никто не произнес, да только слова не нужны были. Все и без того чувствовалось явно.

Арей тоже поклонился.

И потому не видел, как уходил царь. И уходил ли. Вынесли? Когда загудели трубы, дозволяя спину распрямить, золоченый трон пуст был.

— Вот с… — сказал кто-то и на всяк случай ткнул пальцем в псицу, что на ступенях крутилась, дескать, о ней, матери собачьей, речь идет. — Ишь как высоко забралась.

— Гнать ее, — хмыкнул Жучень, бороденку оглаживая. — Гнать, пока не навела от таких же, шелудивых…

А к Арею подскочил человечек махонький, юркий, цапнул за рукав и за собою поманил. Мол, пойдем, боярин, и немедля. И перстенек под нос сунул.

С птицею-сирин.

Чтоб, значит, понял, кто зовет, и перечить не вздумал.

Арей кивнул.

…к золотым портьерам, к дверце, за ними спрятанной, махонькой, в которую только и вышло, что боком протиснуться. Ход за дверцею узкий и тесный, человечек-то легко ступает, а Арею неудобственно. Посох опять же, который вверх не поднять — потолок низкий. Шуба подолом пылищу метет. Кольцо палец сдавило, стянуть бы, но…

Арей терпел.

Шел.