Первыми закрывались богатые лавки на Белом ряду. И торговцы, наблюдая за суетою холопов, что спешили убрать выставленные на улицу ткани ли, приправы ли, украшения иль иной богатый товар, степенно раскланивались друг с другом. Иные и словечком перекидывались, жалуясь, что не тот ныне торг пошел. Товар дорог, покупатель беден да придирчив…

Суетились приказчики.

Запирали окна, проверяли засовы на ставнях…

После наступал черед лавок попроще и поплоше. Последними запирали дверь в лавке старьевщика, что ютилась у самое стены, опоясывавшей Торговую слободу. Еська, если б кто спросил, мог бы рассказать и про двери дубовые, крепленные не только железом, но и словом заветным. И про подвалы, в которых сыскалось местечко не только потертым хомутам…

И про стену.

И про ход в той стене.

И, быть может, про людей, которые этим ходом ходить не брезговали.

Про царя городского, Безликого, во власти которого не земля, но подземелья. Про верных его опричников, в рванье ряженых, веревками гнилыми опоясаных… да только разве ж можно говорить о таком? Пусть корона царская не из золота да вместо каменьев в ней галька речная, пусть склоняют головы пред Безликим кривой да хромой, пусть немой его славит, а незрячий малюет портрет…

Но откроешь рот — услышит глухой.

Скажет безногому, а там и безрукий за гвоздь возьмется, подберется в толпе да и всадит в бок мягкий, в самую печенку…

…нет, иные тайны и братьям доверять не след было.

Еська с легкостью взобрался на крышу крохотной лавчонки, что ютилась меж двумя клетушками. В одной куры кудахтали, в другой возилось нечто темное и на редкость вонючее, возможно, что и человек…

Еська прислушался.

Тихо.

Вдали искрою рыжей виднеется факел. Прислушайся — и услышишь, как перекликиваются стражники, впрочем, дальше Белого ряда они не заходят.

И Еська скатился на землю.

Тихо.

Спокойно.

Только обманчиво это спокойствие.

…слева пахнуло сыростью, никак приоткрылось тайное окно. А кого впустило иль выпустило — не Еськино это дело.

…справа треснула ветка под ногою… и кто-то зашипел, выругался. И смолк. Знать, молодняк вывели. У Еськи сперва тоже не выходило ступать бесшумным, кошачьим шагом.

— Кто? — Девка вынырнула из темноты, лядащая и хворая, судя по гнилостному духу, перебить который не могло и розовое, никак краденое, масло.

И вправду, кто?

Местечковая шлюха, что только глядится грозною?

Иль бессловесная, преданная служка Безликого?

— Меня ждут в Темном доме. — Еська разжал кулак, и в лунном свете блеснула серебрушка с обрезанным краем.

— Так уж и ждут? Повернись.

Он подчинился, хотя мог бы сломать девке руку.

Или нос.

Впрочем, нос ей уже ломали. Некрасивая. И не потому, что тоща и грязна. Нет. Черты лица остренькие, глаза злые.

И клеймо на щеке горит.

Значит, не шлюха. Шлюх секут, да и то без особого старания. Клеймят убийц.

— Ждут, — повторил Еська, глядя в черные девкины глаза.

Сами по себе темны? Иль привыкла зелье дурное жевать?

Если так, то плохо… зелье разум выедает.

— Страшно? — Девка подвинулась ближе.

Нет, розами от нее пахло сильней, чем гнилью. И зубы целые. Редкость. На каторге таких от, наглых и бойких, учат… и зубы выбивают первым делом, чтоб не кусались.

Еська знает.

— Нет, — ответил он. — Говорить станем? Или поведешь?

Она схватила монетку с ладони, прикусила и сплюнула.

— Ничего… придет время, и сниму твою шкуру, — пообещала она, но ржавый, обманчиво тупой нож от лица убрала.

Шальная.

Такие с малых лет Мораниной дорожкою идут. И пусть доводит она до петли, а все одно не отступятся, не свернут… но скажи — и вспыхнет сухою осеннею листвой.

Полоснет клинком, да не по лицу — по горлу метя.

Нет, страху Еська не испытывал — отбоялся свое, скорее уж девку было жаль. Навряд ли Божиня возьмет и переменит ее путь, как некогда переменила собственный Еськин.

— Пошли, чего встал? — Девка повернулась, вильнувши тощим задом. Одета она была срамно, в мужские порты, перетянутые на брюхе широким ремнем. Кафтан, явно шитый не по ней, болтался, что тряпье на пугале.

Светлой масти волосы перехвачены были грязною лентой.

— Чего выпялился? — Она попятилась, привычно скрываясь в тени.

И не просто скрываясь.

Тень расползлась, раскрылась, принимая ее в свои объятья. Надо же, а она с даром. И как не запечатали? Проглядели? Или не успели? Этакую на цепи не удержишь, или цепь перегрызет, или руку…

Еська шагнул за нею.

Туманная тропа легла под ноги. На ней пахло ветошью, старой спекшейся кровью, гноем и городскою сточною канавой. Кто и когда проложил эту тропу, Еська не знал, да и знать не хотел — иное знание вовсе лишнее. Он просто шел за тенью, угловатой, сплетенной из дыма отгоревших костров. И сам был таким же. Дунет ветер — и развеется тень, растянет пепел, смешает с грязью.

Но все одно не страшно.

Тропа вилась.

Не лента — след заячий, покорный воле Безликого. Пожелает он, царь столичного отребья, и распадется тропа, выкинет Еську… куда?

Хорошо, если в городе, а то, мнилось ныне, и за черту вынести способная. Слышал Еська истории про городских магиков, что заветную тропу открыть пытались, многие силы извели, да без толку. Одних вывела тропка прямиком в яму отхожую, других — за стену городскую… а про третьих и вовсе никто более ничего не слышал.

Но вот тропа вильнула, и под ногами захрустело. Знакомое место — узкий коридор, земляные стены. Да только землица плотная, спекшаяся будто бы, такую ни лопата, ни нож не возьмет. Пол укрывала смесь гнилой соломы и ореховой скорлупы, в которой что-то шуршало, шевелилось. Может, мыши, а может — и мелкая нечисть.

Девица остановилась перед дверью.

Эту дверь Еська тоже помнил.

Обманчиво хрупкая, сколоченная вроде бы из дрянных досок, покосившаяся. Такую, кажется, пинком отворить можно. Но дверь эта, лишенная ручки, на памяти Еськи выдерживала удар огневика третьего класса… нет, тогда он про классы не больно-то знал, просто поразился тому, как огненный шар, величиною с Еськину голову, вошел в дерево, его не опаливши.

И та лишь чавкнула.

А после и срыгнула сытно. Правда, уже не шар проглотивши, а глупца, которому вздумалось воевать с Безликим.

— Проходи. — Девка распахнула дверь и отвесила Еське дурашливый поклон. — Ваше боярство…