В Киев Доброслав прискакал тоже тайком, не раскрывая себя, но опоздал! Аскольд пребывал в глубокой скорби: ему доложили, что какие-то люди зарезали Всеслава...

Клуд увидел киевского князя в одрине[67]молящимся на коленях перед иконой Божьей Матери. Рядом с ним находился Кевкамен. Аскольд повторял за ним:

— О пресвятая Дева, мати Христа Бога нашего... Вонми многоболезному воздыханию душ наших... Утоли скорби наши, настави на путь правый нас, заблуждающихся, уврачуй болезненная сердца наши и спаси безнадёжных, даруй нам прочее время жития нашего в мире и покаянии проводити...

Доброслав сию молитву к Матери Бога слышал не раз от Константина и Леонтия, когда наваливались на них какие-то беды. Кажется, помогало, потому что они вставали с колен с просветлёнными лицами.

И сейчас Аскольд поднялся во весь рост с таким же лицом. Увидев Клуда, ничуть не смутился, а, узнав от него всё, обратился с речью:

— Тебе, Клуд, в Киеве оставаться теперь нельзя... Один, кто увидит, смолчит, другой — скажет. И побежит слово далеко, Сфандры достигнет... Тогда твоим у неё несдобровать! Уезжай куда хочешь... Снова странником быть тебе уготовано. Но так, видно, Богу угодно... — кивнул на икону. Затем подошёл к столу, вынул из него увесистый мешочек с золотом. — На, возьми! И на дорогу, и для того, чтобы как-то смог и своих вызволить. С Обезских гор Сфандра в Киев, как понимаешь, никогда не приедет... Для тебя же теперь где торно, там и просторно. Не бойся дороги, были б кони здоровы... А будешь во времени и нас помяни. До встречи...

Только знали бы они, что встречи этой уже никогда не будет и что видит Клуд старшего киевского архонта в последний раз.

— Да, ещё вот что, — добавил Аскольд. — Мальчонку Любима, сироту, взял я в младшую дружину.

Клуд поблагодарил Аскольда, низко-низко ему поклонился — будто чуяло сердце, что не увидятся более, — и низким поклоном ещё как бы дал понять, что разделяет горе архонта.

Аскольд не стал укорять Доброслава, лишь положил ему на плечо руку, слегка улыбнувшись.

Но Клуду не пришлось долго раздумывать, в какую такую сторону ему податься: на другой день нашёл его Кевкамен и передал повеление старшего князя ехать с посольством к патриарху Фотию с просьбой прислать в Киев настоящего епископа.

— Князь Аскольд и некоторые его приближенные окреститься захотели, — не скрывая радости, сообщил грек. — А про тебя я всё знаю... — добавил он. — К жене погоди ехать. Дай волне, поднятой гибелью младшего брата царя Мадина, улечься... Поэтому, Клуд, останься пока в Византии. Фотию ты известен, да и в хартии, предназначенной ему, про тебя прописано.

«Вот и решилось всё, как надо, — подумал Доброслав. — Встречусь с Фотием, а потом уеду к Дубыне, к Козьме то есть... К другу своему верному...»

После того как три года назад закончился поход и киевляне во главе с Аскольдом ушли обратно в Киев, Доброслав и Дубыня остались в Константинополе, чтобы казнить предателя, который стал одним из регионархов столицы Византии и получил прозвище Медный Бык.

Когда этот Медный Бык был тиуном в Крыму, где жили Доброслав и Дубыня, он за несколько золотых навёл хазар на поселян, когда те, безоружные, собрались на праздник своего бога Световида. Хазары посекли поселян, забрали богатую сокровищницу бога и увели в полон маленькую дочь верховного жреца Родослава Мерцану. Медный Бык взял у хазар эту девочку к себе, окрестил её, назвав Климентиной, а потом взял в жёны.

Доброслав любил Мерцану, долго искал её и нашёл в Константинополе: она уже стала матерью двоих детей. Нашёл и Медного Быка. Казнили его... Об этом, кстати, язычник Доброслав говорил Рюрику в Новгороде, когда речь зашла о славянских богах.

После казни Медного Быка Доброслав уехал из Византии, а Дубыня влюбился в сестру монаха Леонтия, телохранителя Константина (Кирилла) — просветителя славян, принял крещение, женился и уехал жить в селение, расположенное недалеко от монастыря Полихрон, где Константин и его брат Мефодий изобрели славянскую азбуку.

Язычник Клуд тоже хорошо знал Леонтия и Константина-философа, когда те, будучи в Крыму, в Херсонесе, искали и нашли мощи святого Климента, а потом ездили к хазарам по приглашению кагана Завулона на богословские споры, то Доброслав вместе со своим псом Буком сопровождал их.

Замечательный был пёс! Жаль, что погиб при нападении хазар на Киев... «А у Дубыни-Козьмы и сестры Леонтия, наверное, уже и дети есть», — подумал Доброслав Клуд, когда, встретившись с патриархом и заручившись твёрдым обещанием Фотия, что просьба Аскольда будет исполнена, отбыл далее в глубь Византии.

А послы вскоре привезли на берег Днепра епископа, назначенного для Киева константинопольским патриархом. В своём окружном послании по этому поводу Фотий писал между прочим следующее: «Не только болгарский народ переменил прежнее нечестие на веру во Христа, но и тот народ, о котором многие рассказывают и который в жестокости и кровопролитии многие народы превосходит, оный глаголемый Росс, который поработил живущих окрест его и, возгордясь своими победами, воздвиг руки и на Византийскую империю; и сей, однако, ныне переменил языческое и безбожное учение, которое прежде содержал, на чистую и правую христову веру и вместо недавнего враждебного на нас нашествия и великого насилия с любовью и покорностью вступил в союз с нами. И столь воспламененна их любовь к вере, что и епископа, и пастыря, и христианское богослужение с великим усердием и тщанием приняли».

Существует предание, что когда назначенный Фотием епископ прибыл в Киев, то Аскольд принял его на народном вече. Народ киевский спросил епископа:

— Чему ты хочешь учить нас?

Епископ открыл Евангелие, переплетённое в золотые пластины на золотых застёжках, и стал говорить о Спасителе и его земной жизни, а также о разных чудесах, совершаемых Богом в Ветхом Завете. Русы, слушая проповедника, сказали:

— Если мы не увидим чего-нибудь подобного тому, что случилось с тремя отроками в огненной пещи, мы не хотим верить…

Без колебания служитель Божий смело ответил им:

— Мы ничтожны перед Богом, но скажите, чего хотите вы?

Они просили, чтобы было брошено в огонь Евангелие, и обещали обратиться в христианскую веру, если оно останется невредимым.

Тогда епископ воззвал:

— Господи! Прослави имя твоё перед сим народом! — и положил книгу в огонь.

Евангелие не сгорело, лишь оплавились края переплёта. После этого многие из присутствующих, поражённые чудом, крестились...

В Киевской Руси в это время стояли морозы, Днепр был закован в лёд, по нему бежали позёмки, пластаясь у берегов. Пласты наслаивались, поднимались всё выше и выше и превращались в сугробы с белыми над разводами льда крышами; византийский епископ крестил киевский люд в Николин день, поэтому многие мужчины получили тогда имя Николай, а женщины — Варвара, так как день памяти великомученицы отмечается православной церковью накануне[68].