– Простите, сударыня, – сказал он тихим проникновенным голосом, галантно склонившись, – позвольте выразить свои соболезнования. Наслышан об ужасном горе, с вами вместе скорблю не только я, но и весь советский народ. Хочу предложить выпить в память о столь великом человеке.

Та вскинула на него чуть покрасневшие зеленые глаза:

– Вы знали Яна?

«Черт, надо было хоть фамилию покойничка спросить, неудобно вышло. Ладно, выкручусь».

– Лично нет, но там, где я служу, – многозначительно заметил он, – мне приходилось сталкиваться со всеми легендарными красными командирами. Кстати, простите, не представился. Николай. Николай Ежов.

Новочеркасск, 1962 год

– Вы хотите меня идиотом выставить? Или под статью подвести? Что? Нет, конечно, – он вздрогнул, – я понимаю. Приказ партии и правительства выполню.

Борис Николаевич, положив трубку, глубоко задумался. То, что требовали «сверху», было как минимум преступлением. Хотя во времена Сталина бывало и не такое, но ведь теперь вроде как все иначе?

Зачем опять-то беспредел творить?

«Не нашего ума с тобой дело. Не упекли бы, главное, сами потом за ретивость», – думал он, спускаясь из квартиры к машине.

Когда подъехали к воротам, на проходной уже собралась возбужденная толпа. Курочкин знал – завод встал. Повышение цен на продукты и снижение зарплаты вывели рабочих из цехов.

«Ну вот и все, теперь или пан, или пропал».

– По какому поводу собрались? Почему не на рабочих местах?

Он гневно кричал на рабочих, выйдя из машины, а сам замирал от страха – а ну как набросятся сейчас?

Раздались выкрики:

– Жрать чего нам?

– На что жить будем?

– Где мясо? Мясо-то на что нам покупать теперь?

Борис Николаевич обвел взором собравшихся, начальственно наморщив лоб. Взгляд уцепился за торговку пирожками, стоявшую поодаль, и, взявшись руками за лацканы пиджака, проорал:

– Нету мяса вам, значит? Так жрите ливер, скоты!

Люди оторопели, а он вскочил в машину и укатил в сторону дирекции.

Там его уже ждали. В кабинете, развалившись по-хозяйски в кресле, сидел здоровенный детина в стильном костюме западного покроя. На его добродушном бледноватом лице сияла улыбка, и он смотрел на Курочкина, как на лучшего друга.

– Ну здравствуй, Борис Николаевич.

– Кто вы такой?

– Да это не столь важно. Собственно, по какому поводу решил потревожить. Тебя хотят подставить. И подставить – под кровь. Только я могу помочь спасти шкуру. Усек?

Не искушенному в византийских перипетиях интриги высших эшелонов власти Курочкину сделалось дурно. Он рухнул в обморок.

Герион вскочил с кресла и подбежал к нему. Приложил указательные пальцы к вискам упавшего. Тот начал приходить в себя.

– Кто вы? – тихо переспросил директор завода.

– Мое имя ничего не скажет, давай я посажу тебя.

Словно пушинку, он схватил грузное тело и водрузил на стул. Поднял веки, поглядел в глаза, поинтересовался:

– Пришел в себя?

– Да, спасибо. Тяжелый день.

– Ладно, слушай внимательно, времени у меня мало. Скоро приедут знатные гости из Москвы. И ты должен будешь сделать вот что…

…Если бы Альфреду Розенбергу показали этого мужчину, он мог бы счесть его истинным арийцем. Высокий, голубоглазый блондин с мужественным лицом.

Те, с кем он был вынужден работать последние годы, привыкли видеть его в очках и с огромными лошадиными зубами. Но сейчас… сейчас настало время быть самим собой, шелуха с гримом остались там, в Москве.

Еремееву было уже около шестидесяти, но на теле ни грамма лишнего жира, а внутренние органы не страдали ни от табака, ни от алкоголя. Не был Виктор Николаевич зависим и от любви, хотя по долгу службы сейчас был официально женат. И только одна страсть по-настоящему владела им.

Еще мальчишкой все свободное время просиживал в тире, даже увлекся математикой и физикой, чтобы лучше понимать процесс стрельбы.

Ощущать оружие в руках – как часть себя, прицел – как пробуждение от суеты этого мира, палец на спусковом крючке – как фиксацию своего предназначения, и, наконец, выстрел – выполнение долга. Плата за способность чувствовать себя живым – забирая чужую жизнь, иначе – собственная смерть, небытие.

Поэтому, когда Ежов предложил работать в секретном подразделении НКВД, Еремеев ни секунды не раздумывал.

Сомнения не посещали его, когда при Сталине расстреливал заключенных и выполнял заказы на убийства. Не задавался вопросами при стрельбе по протестующим в Тбилиси, после двадцатого съезда партии.

Да и сейчас, расположившись с пулеметом у окна в здании парткома, он беспокоился лишь о том, чтобы из-за долгого вынужденного сдерживания своей страсти предвкушение от предстоящего отбирания жизней не перебило сладострастия самого действия.

Старая команда террора, которая теперь проходила по служебным сводкам как спецгруппа «Первомай», служившая под его началом с тридцатых годов, снова в деле. Пускай там было много новых лиц, но пережившие ежовскую опалу сегодня ликовали сердцем, целясь в протестующих.

Все ждали только сигнала.

И в шестьдесят приятно тряхнуть стариной.

– Никита, одумайся.

Микоян сидел в местном обкоме и теребил рукой шнур телефона спецсвязи.

– Он опять нас обыграет. Если, конечно, пойдем до конца. Нужно отступить, чтобы…

На другом конце провода раздались гневные вопли.

– Ладно, как скажешь. Я тебя понял.

Как всегда, элегантный, напомаженный и гладко выбритый, несмотря на осаду, Анастас Иванович тем не менее впервые со времен Тбилиси чувствовал себя так, будто надел пиджак с чужого плеча.

Он как-то отстраненно посмотрел со стороны на происходящее и понял, что через пять минут, в своем заграничном костюме, среди этих безликих парней с одинаковыми прическами бобриком, будет выглядеть неуместно.

Ему очень захотелось обратно в Москву, но он понимал, что Хрущев не простит бегства. А еще он понял, что тот решил повязать его кровью, как делал когда-то Хозяин. Школа, что ни говори. «А ведь мы никогда Никиту всерьез-то и не воспринимали», – в который раз подумал он.

– Так, – прокашлявшись сказал Микоян, – получено указание от товарища Хрущева к бунтовщикам принять самые строгие меры. Если будет хоть одна провокация…

– Будет, товарищ Первый председатель Совета министров, обещаем, будет, – заметил один из безликих.

Микояна передернуло от циничного хамства, но виду не подал.

– Будут провокации – открывайте огонь на поражение.