За окном раздались крики, звон битого стекла. Затем зарокотал автомат.

– Чу, вот и птички запели, – заметил другой безликий.

– Ну, начинаем, – заметил третий и громко хлопнул в ладоши. Вбежал адъютант. – Передайте спецгруппе «Первомай» код «Приказ верховного».

Тот пулей вылетел вон. Анастас Иванович встал со стула и прошелся по кабинету, обставленному с роскошью, свойственной провинциальным бонзам. Остановившись у портрета Ленина в тяжелой золоченой раме, поинтересовался у присутствовавших:

– Я так понимаю, вы заранее уже все решили? Кто дал команду? Семичастный?

Все сидели, словно статуи, уставившись перед собой. Лишь один, огромный мужчина с добродушным лицом, грыз яблоко крепкими белыми зубами. Грустно пояснил:

– Вы, товарищ Микоян, не волнуйтесь так, изжога начнется. Как Никита Сергеич и хотел, Хранилище его услышало. Но не стоит его ставить об этом в известность, это сделают другие, более изящным способом. Связь с нами держите теперь через Суслова, он в курсе всего происходящего. И да, приберитесь там, на улице, ребята немного намусорили.

На земле сидела женщина, в руках – ребенок, пеленки залиты кровью.

«Надо же, а самой повезло – пули не задели. Хотя как посмотреть, может, и не повезло…» – подумал Анастас Иванович.

Казалось, они все уснули.

Десятки, если не сотни, оставшиеся лежать на площади перед зданием горисполкома после приказа открыть огонь.

Микоян боялся оглянуться, стоял, пораженный, слушая вой обезумевшей матери: «Почему молчит Ванечка? Почему молчит Ванечка?»

– Не могу больше, уберите ее, пожалуйста, – попросил он.

– Да как скажете, – и, пожав плечами, один из безликих, достав из заплечной кобуры пистолет, выстрелил женщине в голову.

– Вы охренели?! Я просил увести ее!

– У нас принято точнее формулировать приказы, – ответил тот и отошел.

Кровь и трупы – как вечное проклятие. На камнях под ногами, пятнами перед глазами… Первый заместитель председателя Совета министров боялся посмотреть на свои руки.

«Смогу ли я теперь когда-нибудь уснуть спокойно?»

Во времена Хозяина как-то все это проходило мимо. Подписал бумажку, и баста. Теперь Анастас Иванович воочию увидел, что было на оборотной стороне тех документов. Привиделись картины происходящего в подвалах ЧК, когда легким росчерком пера подмахивал приказы на расстрелы тысяч людей.

«Нет, Никита не зря пост занял. Я бы не смог жить с таким… таким…».

Сразу не удалось сформулировать.

Потом в голове всплыло слово «паскудство», но быстро отмел его, как слишком мягкое. А затем пришло понимание того, что он, именно он, виновен не меньше Никиты, и это навсегда останется в голове.

Захотелось догнать того безликого, с бобриком, попросить пистолет и прострелить себе голову, потому что только так можно было бы избавиться от этих мыслей. Но сознание спасительно сдалось, и Микоян тряпичной куклой повалился на асфальт.

Позже, когда пришел в себя, а расстрелянных людей уже увезли с площади, вернулись инстинкты самосохранения.

«Система списала Никиту в утиль. Если я не хочу пойти с ним на дно, то надо держать рот на замке и бежать сломя голову присягать на верность Суслову».

Новосибирск, 1941 год

В святая святых Хранилища вполне комфортные для улицы пятнадцать градусов заставляли неподготовленных посетителей ежиться и зябко поводить плечами.

Многочисленные высокие дьюары отблеском своих гладких зеркальных боков только усиливали впечатление застывшего царства.

Каждая серебряная капсула была уникальным произведением искусства. С детальной точностью Абрасакс воспроизводил на поверхности саркофага облик его обитателя. Здесь не было простых людей, сплошь знаменитые ученые, деятели культуры, талантливые военачальники.

Генофонд человечества.

– Давай ты по-русски будешь говорить, – ворчливо заметил Кнопмус псу, сидевшему у его ног, – обленился донельзя. Заметил, какой жуткий у тебя появился акцент?

Тот сверкнул на него желтым глазом, вывернув вбок голову. Кивнув на стоящие в ряд дьюары, проворчал:

– Если хочешь… Только с кем мне беседовать-то? С ними?

– А Герион, я так понимаю, как обычно, играет в святую доброту и языковой практикой тут тебя не обременяет. Ну я ему устрою взбучку.

– Герион – не всегда Герион. Да и не было разговора о тренировке языка. Ты просил делать проект. Мы сделали. И ты не злишься, а шутишь, я вижу.

Кнопмус досадливо махнул рукой и посмотрел на приборную панель ближайшей капсулы. Заметил:

– Работают они. Экспериментаторы. Шутники от науки. Показания видел?

– Видел. Объект был в плохом состоянии. Но он жив.

– Жив-то он жив, это и так понятно. Откуда у него вдруг появилась искусственная почка, ты мне скажи? Я что говорил? Все должно быть максимально аутентично. Это тебе не папуас с пальмы, а великий поэт. Не приходило на ум, что из-за ваших экспериментов он может утратить свой дар? Нельзя было просто подключить его к системе жизнеобеспечения?

Пес стыдливо почесал лапой лобастую голову.

– Ты результат просил. Какой результат – без вмешательства?

Кнопмус присел на корточки и пристально посмотрел на собаку.

– Хочешь сказать, вы его еще и…

– Ненадолго. На месяц. Надо было понять, как работает.

– Ну и ну. Ну и ну.

Он встал и прошелся вдоль огромных капсул, снимая данные с приборов. Пес сидел на месте, опустив глаза в пол.

– Надеюсь, это единственный подобный опыт? Или мне надо всех проверять?

– Только одного. Для компании. Они вместе пьянствовали тут, у озера.

– М-да. Вот так и рождаются нездоровые сенсации. Надеюсь, их никто не видел?

– Сказали, местный. Был пьян, они его к себе звали. Герион проверил – никто всерьез не воспринял, зато сюда ходить перестали.

– Блохастый, ты пойми. Каждый, подчеркиваю, каждый экземпляр здесь уникален по-своему, все – с весьма тонкой и специфической психикой. Для них, с современным им уровнем восприятия, подобное приключение будет казаться загробной жизнью. Но даже это еще полбеды. Для нас в первую очередь плохо то, что цена за тела слишком высока, и мы эту власть такими подачками кормим, что потом Сталина сто лет будут вспоминать как лучшего из правителей. И скажу тебе откровенно: мне это не по душе. Я делаю ставку не на маньяков, а на аппаратных игроков.

Пес издал булькающий хрип, словно бы он подавился чем-то:

– Не надо. Рассказывай сказки своим вместилищам, когда они на свободе. Нет тебе дела до Сталина. Мне до блох в шерсти – дела больше.