– А вы?

– Нашел дур! – возмутилась Танька. – Я, как мама велела, говорила, что понятия не имею, о чем он… и вообще… папки нет? Может, старуха ее переложила. Выкинула. Подарила кому. И вообще, народу в доме было много, чего сразу я… Ну он и сказал, что если так, то я ему не дочь больше. Ага… будто раньше дочерью была… Только и умел, что попрекать.

Она нервно дернула плечом.

– Что было дальше? – Эта история из чужой жизни Илью несколько утомила, да и не понимал он, какое отношение к нынешним делам имеют что бабка Танькина, что украденые письма.

– Дальше? Ничего… я училась… закрутила вот роман с Генкой… Мама ему помогала… то есть она с ним познакомилась через меня, а потом уже сами… молоденькие девочки всегда пользовались спросом. Я в эти дела не влезала. Вышла вот замуж… Мама помогла найти подходящего жениха… потом развелись мы… Я кое-что получила, но так, копейки…

Надо полагать, что отступные свои Танька потратила быстро.

– Тогда я про письма вспомнила. Мама у меня умная была, пусть папаша и думал, что у нее голова пустая, да только в ней больше было мозгов, чем у него с Алиской вместе взятых. Она мне еще тогда сказала, что хранить такие вещи дома – себе дороже… сняли ячейку… потом сейф еще был… Она преставилась два года тому, как раз накануне моего развода. Если бы была жива, может, и помогла бы этого урода, супруга моего, прищучить, сама же я… Ладно, в общем, я знала, что она из той папочки кое-какие письма продавала, но надеялась, что не все.

– И как?

– Не все, – грустно улыбнулась Танька. – Одно осталось. На, почитай…

Сложенный вчетверо лист оказался ксерокопией.

Но и вправду почерк был детским, аккуратным, и, несмотря на дореволюционные «еры» с «ятями» читалось письмо легко.

Мылостивый судорь, пишет вам Оксинья Саввишна, сестрица родная известной вам асобы пад диктофку ея, потомукак оная асоба сама немочна ужо и песать неможет. Она велить кланяться вножки за ласку вашую. А ишшо писать велить, что сама давече преставицца, ап чем и дохтур говорить.

Сестрица моя хворая савсем сделалалася и додому недоехала. И помреть туточки. Ея и схоронить надобно будеть. Вы ей пять сотенных рублев обещались в содержание.

Бред какой-то…

Или не бред? Танька вот ерзает, ждет… Автобус остановился, и люди выходят, значит, нужно убрать письмо, да и весь этот разговор свернуть до более удобного случая.

Илья же продолжает читать.

Такожеж сестрица моя велить сказать что на вас она вовсе зла не держить потому как вы были к ней ласкавы и не пенялися что она неблахородная. И в бедах ейных вовсе неповинныя. А которые повинныя тем Господь воздастьс. Я про тое тоже думаю. И свечу в церкви тожеж ставила потомукак неполюдски оно вышло. Им суд человеческий нестрашный так Господь надо всеми стоить. Ему и молюся.

А сестрица моя преставилася давече.

Я два рубли отдала чтоб ея туточки схоронили потомукак везти в родную везку никак неможно. Помолитеся за душу рабы Божьей Матрены.

Портрета вашая дохтору глянулася.

Сказал что вусадьбе повесить. Нехай себе. А то я гляну прямтаки сестрица моя на ей вся барыня нашее Мисюковой покраше. Сидить вколяске. Глядить. Прямтаки жуть.

Вот и что это письмо означать могло?

Илья молча протянул его Татьяне.

– Только оно и осталось. Я попросила Генку узнать, чего оно стоит… Искусствоведом все-таки был. Хотя из него искусствовед, как из меня мать-настоятельница, но знакомые у него были. Я знаю, что были. Он иногда интересные вещи доставал… В общем, Генка взял письмо, а потом… Он вернулся и начал выспрашивать. И такой взбудораженный был… Фотографию эту увидел, вообще с ума сошел будто. Я пыталась понять, а он только отмахивался. Говорил, что успеется, он сам не до конца уверен, и вообще.

Писала женщина, и неграмотная.

Нет, она была обучена письму и читать умела, но навряд ли чтение было привычным для нее занятием, уж больно безумные ошибки она допускала.

И наверное, что-то это да значит, но что именно, Илья не мог понять. Пока.

– Идем, – сказал он. – Нехорошо заставлять себя ждать.

Тем более на чужих поминках.

Стучало сердечко, того и гляди вылетит из груди пташкою непослушной, попробуй, поймай такую… и Матрена Саввишна то и дело касалась темной ткани, пытаясь успокоиться. Только как тут…

Она больше не холопка.

Не вещица забавная самодурки Мизюковой… Все переменилось. И что сказала бы ныне сестрица дорогая, которая в поместье осталась? Нет, можно было бы и за нее просить, чтоб отпустила ее барыня на волю, чай, не отказала б племяннику в этаком подарке, но…

Но к чему Аксинье воля?

Она к кухне своей привыкла, приросла, как разлучить? А разлучивши, что делать? С собой везти, в Петербург? Сама эта мысль показалась Матрене Саввишне донельзя презабавною… Где Аксинья, а где Петербург? Смешно… и кем ее представлять будущей родне? Родственницею близкой? И будет она жить в доме графском, видом своим, привычками простыми и манерами, коии напрочь отсутствуют, Матрену позорить? Нет, лучше позабыть… сестрица как-нибудь да сама в жизни устроится, она крепко на своих ногах стоит. А у Матрены ныне зыбко все…

Как еще примут?

Без особой радости, тут и гадать нечего… неравный брак. И батюшка, венчая, на невесту поглядывал с неодобрением, потому как где это видано, чтоб из холопок и в графини?

А Матрене что до взглядов?

Вынесла.

Главное, что все позади осталось, и поместье-клетка, и Мизюкова с ее капризами, и дворня… В новом доме она хозяйкою станет.

Точно станет.

Она робко улыбнулась супругу, который выглядел хмурым, небось тоже предчувствовал непростое знакомство. Матушке отписался, да и Мизюкова, надо полагать, не смолчала… Пускай. Теперь-то ничего не переменить. Было венчание. И перед господом они с Давидушкой – муж да жена. Она, ища утешения и поддержки, а может, сама утешая, коснулась ладони мужа. До чего холодна… Неужто так боится он своей матушки? А если все же… Он единственный сын, но… Вдруг да гнев родичей будет столь велик, что откажут Давиду от дома? Выставят с неугодною женой? Наследства лишат?

Кольнуло.

И отпустило.

Пускай лишают… Он же офицер, а офицерам жалованье положено, и немалое. Конечно, Давидушка на те деньги жить непривычный, но если с умом подойти… Все лучше на свободе, чем по чужой указке. Поживется, притерпится, а там, глядишь, как-нибудь и с родичами сладится.

Главное, не терять лица.