не всегда могли осуществлять традиционный контроль над женщинами, в том числе следить за половым поведением[305]. Хотя законодательство и врачебно-полицейский надзор (при режиме легальной проституции в царское время) накладывали определенные ограничения на независимый образ жизни, все же существовали отдельные возможности для выражения однополой любви. Качественные источники с подробными описаниями ее проявлений между женщинами низших социальных слоев еще предстоит найти, поэтому пока приходиться изучать ее через кривое зеркало единственного повсеместного занятия – проституции. В этой среде к однополым отношениям относились толерантно и даже с пониманием, особенно в легальных публичных домах. Свободой (или возможностью) выражения однополой любви пользовались здесь, по-видимому, как проститутки, так и клиентки. Так же, как и в случае с мужчинами, утрата контроля над такой формой частного коммерческого пространства в первые годы советской эпохи изменила арену женской взаимной сексуальности. В эпоху НЭПа женщины продавали секс в общественных местах, пользовавшихся сомнительной репутацией. Возможно, необходимость стоять друг за друга перерастала в глубокую эмоциональную привязанность, подкреплявшуюся сексуальными отношениями.

О «лесбийской любви» между образованными женщинами среднего класса известно еще меньше, поскольку эти женщины успешно (и целенаправленно, если они были большевичками[306]) скрывали свою частную жизнь. Не имеет смысла искать лесбийскую субкультуру там, где у женщин не было возможности ее создать. Москва 1920-х годов – это не Париж или Берлин, где однополые отношения между женщинами развивались в элитарной культуре салонов, в коммерческом секторе иногда весьма одиозных баров и кафе, а также в печально известном мире секс-торговли. Места, где потенциальная русская лесбийская субкультура могла бы развиваться, сдерживались материальными трудностями и (после 1917 года) политической подозрительностью властей к роскоши и развлечениям. В 1920-е годы полупубличное пространство салонов (где публичное место создавалось внутри домашней среды) постепенно стало сходить на нет и к середине мрачных 1930-х окончательно прекратило свое существование. Сети и кружки женщин-единомышленниц, однако, пользовались тем, что власти игнорировали домашний быт и роль женщин внутри дома, и, таким образом, могли в какой-то степени сохранять свои практики.

Код «маскулинизации» одежды и манер позволял жительницам городов, которые искали эротических отношений со своим полом, распознавать себе подобных. В воинских женских подразделениях, в академических институциях и заведениях культуры существовала определенная толерантность в отношении мужеподобных женщин, что позволяло некоторым застенчивым «гомосексуалисткам» зарабатывать на жизнь и применять собственные таланты. Эти женщины всячески использовали возможности активного участия в общественной и экономической жизни, открытые для них революцией. Образование и оплачиваемый труд придавали им социалистическую респектабельность, компенсировавшую безбрачие и отсутствие детей. По-видимому, очень мало женщин в этой зарождавшейся лесбийской субкультуре вышли из крестьянской среды. В то же время кажется, что городские женщины, любившие женщин, не стремились щеголять своим «маскулинизированным» одеянием в сельской местности, обращаясь на время пребывания там к образу конформной фемининности. Лесбийской любви, очевидно, требовался кислород утонченной городской жизни, ранняя же революционная Россия предлагала лишь несколько городов с таким уровнем модерности.

В отличие от мужчин, русские женщины не брали под контроль общественные места, где они могли бы выражать однополое влечение через очерчивание сексуализированных территорий. Тем не менее для некоторых из них такой территорией, на которой они смогли конструировать свое влечение, стали собственные тела. Через демонстрацию «маскулинизированной» женственности или, более характерно, приняв полностью мужскую идентичность, некоторые женщины давали понять о своем влечении к представительницам своего пола в рамках культуры, которая трактовала интерес к сексу с позиций универсальной гетеросексуальности. Если влечение реализовалось либо через «активный», либо через «пассивный» способ, то страстное влечение одной женщины к другой могло быть сконструировано как «активное» и, следовательно, «маскулинное». Комбинируя и модифицируя известные гендерные возможности вроде привычного феномена гермафродитизма или утопических проектов перемены пола, обещанных экспериментальной биологией, они вживались в новый гендер, не покидая другой биологический пол. Женская маскулинность служила самоутверждением и даже отличительным знаком эмансипации и политической сознательности (благодаря «твердости»). В то же время она вызывала и беспокойство у тех, кто желал, чтобы женщины сохраняли свою материнскую сущность.

Часть вторая

Регулирование гомосексуального влечения в революционной России

Глава 3

Эвфемистичность и избирательность

Контроль за содомитами и трибадами

В России модели взаимных мужских и взаимных женских отношений существовали в условиях сравнительного безразличия к ним юридических и медицинских властей. В отличие от возраставшего на протяжении XIX века во Франции, Англии и Германии полицейского контроля над сексом между мужчинами, царская судебная система не осуществляла организованного и постоянного надзора за «педерастами», или «содомитами». Несмотря на наличие после 1835 года закона, запрещавшего «мужеложство», власть в России призывали сначала врачей, а потом психиатров к проведению экспертиз так называемых педерастических тел и практик гораздо реже, чем их западноевропейские коллеги. Русские судебные врачи и психиатры были осведомлены о французских и немецких формах медицинских экспертиз по признакам анального сношения и европейских психиатрических моделях гомосексуальности как душевной болезни. Однако они не испытывали энтузиазма по поводу применения таких подходов у себя в стране. Врачи находились в подчинении у царских властей и полиции и относились к своим неоплачиваемым обязанностям при судах как к тяжкому бремени. В то же время психиатрия была не в чести у царского правительства, предпочитавшего осуществлять надзор за социально опасными элементами руками полиции и тюремщиков.

Тем временем царский закон не говорил ничего определенного относительно секса между женщинами, которые в этой патриархальной и архаической законодательной системе вообще не рассматривались как полноправные половые и гражданские субъекты. В глазах судебной медицины взаимная женская сексуальность становилась проблемой только тогда, когда она сопровождалась насилием или навязыванием какой-либо женщиной половых отношений зависимым от нее молодым женщинам и девушкам. Некоторые судебные врачи наблюдали и описывали эпизодические однополые связи между легальными проститутками, но эти связи не вызывали особого научного интереса (в отличие, например, от Франции). В силу этого российские психиатры с относительным безразличием относились к феномену лесбийской любви как к форме сексуальной психопатологии.

Скрытое нежелание врачей императорской России медикализировать «гомосексуализм» было связано со сравнительно терпимым отношением властей и полиции к однополым практикам. Мужские однополые связи были объявлены вне закона, однако надзор и судебное преследование были эпизодическими. Исследование свидетельств из уголовных дел и статистических отчетов показывает, что при старом режиме размеры полицейского контроля за «содомитами» были делом больше эвфемистичного администрирования «на собственное усмотрение», нежели формальной юстиции. Перемены в полицейских моделях, очевидные после революции 1905 года, демонстрируют, кроме того, в какой степени продолжала превалировать избирательность в полицейском преследовании, теперь уже подкреплявшаяся новыми концепциями гомосексуальности как признанной проблемы в ключевых сферах жизни империи.

Законодательство о нравственности и нежелание патологизировать

Законодательная основа преследования мужеложства в царской России была продуктом совсем иных сил, чем те, которые