признакам однополой перверсии как идентичности было обращение российскими судебными властями внимания на городскую субкультуру «педерастов». По словам Мержеевского, в Петербурге, «по-видимому, и нет вполне организованного общества педерастов, подобного парижскому», тем не менее он предоставил читателям множество деталей из жизни столичного «педерастического» полусвета, который он считал бледной копией того, что происходило в Западной Европе[345]. Описания Мержеевским парижского мира мужской проституции с преобладающими в нем женоподобными юношами (порой в женском платье) были сопровождены рядом местных случаев, в которых не было ссылок на немаскулинное поведение. Мержеевский намекал, что петербургские «педерасты» не были отягощены переживаниями по поводу собственной маскулинности[346].

Европейские психиатрические модели однополой мужской перверсии впервые начали говорить о связи между мужским жепоподобием и психологическими концепциями истерии и вырождения в 1870–1880-х годах под влиянием работ Карла Вестфаля и Рихарда фон Крафт-Эбинга[347]. Подобное слияние поведенческих феноменов с предполагаемой биологической предрасположенностью (которая часто сводилась к «дегенерации» и влиянию венерической болезни, наркомании или истерии на последующее поколение) позволило психиатрам считать склонность к половым отклонениям врожденным началом у сексуально девиантных личностей[348]. Разделяя эти взгляды, Тарновский явственнее, чем Мержеевский, выделял женоподобные черты у своих подопечных. Женоподобие он связывал с социальной сферой, в которой вращались «педерасты», придавая ей ярко выраженный кастовый характер:

Педераст всегда ищет общество себе подобных, так как только в среде их он может безнаказанно дать удовлетворение своему ненормальному инстинкту, может найти сочувствие своему болезненному состоянию и поощрение пороку. Далее, активный педераст по походке, манере держаться, жестикулировать, говорить, смотреть в глаза и т. п. легче узнает пассивного, чем нормальный человек. Со своей стороны, кинед по тону разговора скоро догадается, с кем имеет дело. Поэтому-то вообще педерасты быстро знакомятся друг с другом и живут до известной степени обществами, в которых сталкиваются все типы описываемого уклонения половой деятельности[349].

Зачатки идей относительно идентичности, характеризовавшейся «педерастией», которые наметились в трудах Мержеевского, получили полноценное развитие только несколько лет спустя – в оценке Тарновским «педерастической» субкультуры Петербурга.

Если в российском судебно-медицинском дискурсе о «педерастии» и было что-то уникально русское, то это было его внимание к баням как к пространству мужской проституции. Процветавший в банях мужской коммерческий секс власти связывали с народными крестьянскими обычаями. Мержеевский заострял внимание судебных врачей на потенциальной эксплуатации бань «педерастами», примером чему приводил дело петербургской «артели развратников» 1866 года. Тарновский, возможно, проникнутый патриотической гордостью за бани и считавший их незаменимыми с точки зрения гигиены, рассматривал бани как гарантию общественного порядка, поскольку они не давали мужской проституции выйти на улицы, упорядочивали ее согласно крестьянским обычаям и сдерживали вымогательство. Русский психиатр подчеркивал отличие солидарности банщиков от сговора «шаек» городских вымогателей, несмотря на то что в конечном итоге те тоже «поровну делили прибыль», совсем как в банной артели. В нежелании ученого осуждать «русских простолюдинов» за подобного рода самоорганизацию просматривались колебания по поводу того, следует ли патологизировать все аспекты однополых эротических практик. Предположение, что в условиях городской жизни низшие классы вследствие их экономической и культурной подчиненности являлись сексуально невиновными, предостерегло Тарновского от медикализации всей взаимной мужской половой активности[350].

Сравнительно «невиновными», когда дело касалось однополой развращенности, судебные врачи считали и женщин. Поскольку при царизме (и впоследствии в СССР) такие отношения между женщинами не считались преступными, медицина при судебных расследованиях обращала гораздо меньше внимания на анатомические следы того, что обычно в судебной медицине называлось «лесбийской любовью» либо «трибадией». Одна из первых российских статей по вопросу судебно-медицинской экспертизы однополых преступлений, вышедшая в 1870 году, принадлежит доктору Зуку из Министерства внутренних дел. Он заявил: «Если же женщина употребляет для удовлетворения своего полового побуждения женщину же, то это преступление называется лезбийской (sic!) любовью». Несмотря на использование этого термина, Зук далее утверждал, что такая любовь может быть преступлением только в случае, когда женщина использует свое положение для развращения своей воспитанницы или ученицы. В иных обстоятельствах женщины, уличенные во взаимных половых отношениях, не должны подлежать уголовному преследованию и последующему наказанию, поскольку судить их и наказывать – «не наше дело». К тому же «лезбийская любовь оставляет весьма редко следы»[351]. До судов, по-видимому, доходили только единичные случаи полового насилия женщин над женщинами или совращения женщинами малолетних девочек[352].

В «Судебной гинекологии» Мержеевского врачу также отказывалось в какой-либо роли при расследовании подозрения «лесбийской любви». Даже в ходе судебных разбирательств, в которых шла речь о развращении малолетних или слабоумных женщинами, врач должен был «объявить себя некомпетентным» для дачи показаний. Исключение могли составить те случаи, где была повреждена девственная плева. Применение «каучуковых мужей» и взаимная мастурбация взрослых женщин, хотя и могли оставить небольшие следы («увеличение похотника, увеличение и пигментацию малых губ»), не имели «никакой силы доказательности, встречаясь у доподлинно невинных в том особ». В своем кратком обзоре Мержеевский не стал ссылаться на европейских ученых, ограничившись отсылками к античным поэтам и одному современному автору, Адольфу Бело, чей роман «Девица Жиро, моя супруга» (Mademoiselle Giraud, ma femme), вышедший в Париже в 1870 году, считался типичным образчиком западной бульварной литературы, под обличием морали таящий сцены, «которыя могут только распалять воображение нервных и страстных натур»[353]. Поскольку правовые санкции против женской однополой любви отсутствовали, судебная медицина не видела необходимости в развитии экспертизы ее распознания. До 1917 года в судебно-медицинских работах было опубликовано лишь несколько кратких пассажей о лесбийской любви[354].

Достижения европейской судебной гинекологии в области «педерастии» и «лесбийской любви» не оказали большого влияния на медицинскую практику в России, поскольку законодательство в отношении однополых эротических актов (об этом ниже) предусматривало сравнительно мягкое наказание. Практикующие врачи редко должны были предоставлять улики в делах такого типа, поэтому они не развивали опыт в этом направлении и не обменивались наблюдениями о распознании порока с настойчивостью, присущей их западноевропейским коллегам. Медицинскому аспекту проблемы не придавалось столь же большого значения, как во Франции или Германии. В Европе всё сильнее звучали голоса сторонников той точки зрения, согласно которой раскрыть суть однополой любви может психиатрия, а не судебная медицина. При таком подходе потребность в дальнейшем развитии в Российской империи медицинской модели «гомосексуальности» оказывалась еще менее актуальной. Фуко утверждал, что психиатрия в Европе была «буржуазной» наукой, распространившей медицинское понимание сексуальности сначала на средний класс и только потом обратившейся к другим социальным группам[355]. В России на исходе царской эпохи психиатрия как наука обслуживала исключительно малочисленный средний класс. Психиатров было крайне мало (по данным на 1916 год – только 350), проживали они в крупных городах