– Ничего не понимаю, ничего! – кричала она. – Я у тебя, по твоим же словам, единственный свет в окошке. Смысл жизни! И при всем этом ты не даешь мне быть счастливой и убиваешь меня! Ты тиран, баба Лара! Деспот, сатрап!

Бабушка, как ни странно, не обижалась и безнадежно махала рукой:

– Сама все увидишь и попомнишь мои слова. Да будет поздно.

По-настоящему Вера простила бабушку только после ее смерти, спустя несколько лет. Но даже на похоронах поймала себя на мысли, что плачет не по ней, по себе. По своему счастливейшему детству, по большой и когда-то дружной семье. По деду Даве, по Инночке, по отцу. По той бабушке Ларе, которую знала сто лет назад. В другой жизни.

На пятом месяце у Веры случился выкидыш, врачи констатировали «на нервной почве». Среди ночи ее, измученную, увезли на «Скорой».

Бабушка появилась в больнице на следующее утро как ни в чем не бывало, принесла бульон в термосе и вареную куриную ногу.

Увидев эту дурацкую бледную, в пупырышках ногу, Вера расплакалась.

Бабушка гладила ее по голове и приговаривала:

– Вот видишь, Верочка! Бог не Тимошка, ничего случайно не бывает, девочка! Значит, так и надо, так правильно. Теперь тебя возле него ничего не держит, да, Верочка? Выйдешь из больницы и подашь на развод! А там, – бабушка беспечно махнула рукой, – успокоишься, и начнется новая жизнь! Ну кто проживает ее без ошибок, верно, Веруня? Ничего, детка, все войдет в норму, выйдешь замуж за приличного человека, родишь ребеночка! Да не одного – двух или трех! Но, – бабушка нахмурилась, – когда время придет!

Отвернувшись к стене, Вера молчала. Видеть бабушку, ее такое знакомое и когда-то родное лицо, ее седые, убранные в пучок поредевшие волосы, ее очки в серой оправе, ее сережки с желтыми, потемневшими жемчужинами в отвисших старческих мочках было невыносимо. И голос ее слушать невыносимо. «Как же я ее ненавижу!» – с ужасом поняла Вера.

– А чемодан твоему голодранцу я уже собрала! – бормотала бабушка. – Правда, дома он не ночует – ясное дело! Что ему дома – жена-то в больнице! Шляется.

До Веры наконец дошло, что бабушка несет.

– Заткнись! – закричала она. – Заткнись, слышишь! Чудовище! – Она уткнулась лицом в подушку, а потом, резко подняв красное, опухшее лицо, зло выкрикнула: – Уходи, слышишь! Видеть тебя не могу!

Бабушка встала со стула, громко вздохнула и прошаркала к двери.

Роб пришел в больницу вечером, в самый ужин. На тумбочке застывала манная каша. Вера увидела, какими глазами муж смотрел на тарелку.

– Ешь, Робка! Ешь! Я не хочу. Пообедала плотно, еще не проголодалась.

Роберт схватил тарелку, и через пару минут она была стерильно чиста.

В голове промелькнуло: «А ведь бабушка права. Наверное, правильно, что этому ребенку не суждено было родиться. Чем бы мы его кормили, господи?»

И кроме жалости в душе шевельнулось что-то другое – липкое, противное, брезгливое и еще презрительное.

«Папаша. Какой из него папаша?»

Через три дня Веру должны были выписать. Бабушка больше в больницу не приходила, и слава богу. Извиняться ни сил, ни желания не было. Да и видеть ее тоже. Помириться? Нет, ни за что! Как можно простить эти слова, это предательство?

Там, в больнице, поняла и еще кое-что – почему ее родители, Инна и Андрей, ютились в крохотной комнатушке, только бы не жить в доме, где хозяйка – бабушка Лара.

Ведь все как под копирку. Все бабушкины претензии к Вериному отцу, а потом и к Владику, ее вечно поджатые губы, брезгливая гримаса и едкие комментарии.

Поняла, как ее бедной маме было непросто. Ревность – и оттого тирания, собственничество, и оттого неприятие. А ведь бабушка Лара совсем неплохой человек.

Накануне выписки осторожно спросила мужа:

– Робка, а мы теперь… куда? Домой я не вернусь, не уговаривай.

– Да я и не собирался тебя уговаривать. Договорился в общаге, дадут угол. А там посмотрим.

Переехали налегке. Вещи Вера не забирала, не могла переступить порог родного дома и встретиться с Ларой – теперь она называла ее именно так. Как ушла из больницы в наспех надетом платьишке и плаще, так и явилась в общагу.

За трешку в месяц вахтерша Василина, худющая и злющая тетка, выделила им кровать с панцирной сеткой, колченогий стул и столик с самодельной фанерной столешницей. Это был именно угол, свободных комнат не имелось, да им и не положено – москвичи. В противоположном углу стояли свернутые в трубу полосатые матрасы, и до Веры дошло, что это склад. По стене медленно прополз бледный и немощный таракан.

– И ему нечего есть, – еле сдерживая слезы, грустно усмехнулась Вера.

И начался ад. Ей, домашней и избалованной нежной девочке, общежитские привычки и традиции были невыносимы. В дверь постоянно ломились, из общей кухни несло подгоревшим маргарином, в туалете невыносимо воняло, и грязь там была такая, что страшно было зайти. А ее молодой муж пропадал по ночам – шатался по общежитским дружкам.

Нервная, перепуганная, с вечными слезами на застывшем лице жена была ему в тягость. Да и прожить на две стипендии без домовитой бабушки было не просто сложно – это было невозможно.

Ели они теперь картошку и серые макароны, а еще кильку в томате и пельмени, если этот деликатес удавалось достать.

Соседки что-то готовили, выкручивались, как могли, и с презрением смотрели на растерянную Веру: «Вот уж безрукая! Суп сварить для нее проблема! Москвичка-белоручка!» В Малаховке, на родной и уютной кухне, все это было в радость. Здесь же, в этой грязи и тараканах, в этом застывшем, навеки пришкваренном жире, в этой копоти готовить еду было немыслимо.

Сдружиться ни с кем не удалось, да и сама Вера к этому не стремилась. Не курящая, не выпивающая, она была вечным объектом для насмешек. С Робом девушки заигрывали и притворно его жалели:

– Бедный Робик! Как неудачно женился!

Роб стал выпивать, и вот тут начались скандалы и претензии.

Однажды Вера услышала:

– Да катись ты домой наконец, к своей чертовой бабушке!

Услышала и, по-деревенски охнув, осела на кровати.

– Как же так, Роб? – жалобно пролепетала она. – Как же ты можешь?

Пьяный муж шарахнул кулаком по стене и вышел за дверь.

Надо что-то делать, так продолжаться больше не может. Но что, господи? Спасать семью, их любовь. Любовная лодка разбилась о быт? Так пошло и просто?

Вернуться в Малаховку, к бабушке? Нет, ни за что! И получалось, что выхода не было.

Но дело даже не в этом: Вера так любила мужа, что не представляла без него жизни. Да что там жизни – дня без него не представляла, одного дня.

Эта гнусная сцена произошла в октябре, а в начале ноября она поняла, что снова беременна.