том, кто в Деревне с кем целовался, и мой старший сказал, что иногда ты изрекала странные вещи, и ваш разговор все больше и больше иссякал; он сравнил его с куском сыра на столе, от которого отрезаешь по кусочку вплоть до того момента, когда в руках остается только корочка – вы добрались до этой корочки, и больше нечего было обсуждать, а Камиллия объяснила ему, что люди в отношениях часто доходят до корочки, но нужно видеть другого человека каждый раз новым, нетронутым куском сыра, приходится делать все возможное, чтобы заново открывать друг друга; и она улыбнулась мне, потому что в прошлую ночь почувствовала себя новым куском сыра, а я все чаще замечал, что сын не носит цепочку с половинкой сердца – она валялась на полке в ванной, и я втихомолку надел ее сегодня утром, почувствовал холодное серебро на своей коже, и только тогда понял, почему вы, любовнички, решили их носить – они давали надежду на то, что можно унести частичку чужого сердца, стать частью другого человека, потому что вас было слишком много; и цепочка на мне отлично смотрелась, я сунул ее под рубашку, чтобы вы с Камиллией не заметили, и в твоей маленькой комнатке я рассказал тебе о глубокой и страстной любовной связи между Мышонком[22] и рассказчиком «Милых мальчиков», насколько она была реальна и искренна, даже несмотря на то, что у них была большая разница в возрасте, и ты заставила меня повторить некоторые отрывки, особенно тот, в котором Мышонок сидит на коленях у рассказчика и движется туда-сюда страстно и задумчиво, их я читал громче и разборчивее, чем все остальное, и ты спросила, почему рассказчик так любит Мышонка, а я ответил, что иногда можно полюбить того, кого не следует любить, по крайней мере, не так, однако любовь не знает границ, и иногда между двумя людьми может происходить что-то, чего не понимают другие, но важно, что ты сама это понимаешь, что твое сердце ведет себя словно корова, которой впервые разрешают выйти на луг в апреле, оно прыгает как сумасшедшее; и ты заметила, что они никогда не смогут быть вместе, рассказчик и Мышонок, что никто не может жить в мире, полном непонимания, а я грустно ответил, что это правда, и внезапно у меня пропало желание читать дальше, нет, я ненавидел рассказчика, который казался таким безупречным, я хотел швырнуть книгу через комнату, вырвать страницы и спустить их в унитаз, но ты так мило спросила, не хочу ли я еще почитать, и снова всем весом навалилась на меня, как будто я был последним обломком, на котором ты могла уплыть, и я хотел стать этим обломком, поэтому я продолжил читать, лишь изредка останавливаясь, чтобы выпить воды от пересохшего горла и посмотреть на твои стройные ножки, на то, как ты сидишь в одних трусиках и рубашке; и я вспоминал, как после того, как ты обмочила постель, я вымыл тебя, пока твой брат и папа раскидывали навоз по полям, запах навоза просачивался через окно, и я внимательно следил за звуками трактора, когда наполнял ванну, а затем высыпал в нее какие-то пурпурные масляные шарики для ванны, твердые и высохшие, я нашел их в шкафу под полотенцами, на которых было криво написано: «Ко дню матери». Я не стал задавать вопросов об этом, просто поднял тебя с кровати и посадил на край ванны, чтобы снять рубашку и трусики, и ты мне это позволила, потому что слишком устала и была слишком больна, чтобы возражать; и ты заходила в воду, как цыпленок отправляется на разведку, я сделал из своих рук корытце, чтобы полить тебе голову теплой водой, я помыл тебе голову, помассировал плечи и спину, как меня когда-то научил один фермер массировать мясных коров – он думал, что благодаря массажу достигается оптимальная мраморность жира, – я нанес на мочалку гель для душа Axe, потому что не увидел ничего с ароматом розы или лаванды, только Axe, принадлежавший потерянному, вы все хотели пахнуть им, и начал тереть тебе живот, грудь, между ног, и больше всего я хотел избавиться от мочалки, но ты была такой хрупкой, любовь моя, такой хрупкой, цыпленочек вздрагивал, и я спел что-то из Simon & Garfunkel, и ты прошептала, что у меня хороший фальцет, очень чистый и вообще, а я ополоснул твои волосы, и ты рассказала, как однажды чуть не утонула, поэтому тебя всегда тянуло к воде и в то же время она тебя пугала: в шестом классе в бассейне ты хотела пронырнуть под прямоугольным плотом из пенопласта, но кто-то постоянно его двигал, чтобы ты не могла из-под него выбраться, и ты чувствовала, как в голове растет давление, как медленно сжимается горло и как щеки почти лопаются, а глаза вылезают из орбит, и у тебя пронеслась мысль, что ты умрешь, умрешь, а в рюкзаке останется несъеденный пакетик конфет, и это показалось тебе ужаснее всего, и, конечно же, то, что твой отец снова кого-то потеряет, но ты почувствовала покой, как чувствовала покой, когда думала, что станешь знаменитой, даже более знаменитой, чем Кобейн, и ровно в тот момент, когда ты покинула земной шар, когда ты умерла, плот внезапно убрали, и ты всплыла, отфыркиваясь и ловя ртом воздух, и никогда так не наслаждалась конфетами, сказала ты, кислые пастилки были кислее, чем когда-либо, розовые зубы Дракулы – очень сладкими, мармеладки со вкусом колы даже немного пощипывали рот, и мне понравилось, как ты говорила о сладостях, ты казалась более живой, чем обычно, и ты сказала, что сразу же отправились плавать опять, но потребовалось время, прежде чем ты снова смогла нырять; и иногда ты погружалась с головой в ванну, пока не чувствовала что-то похожее на то ощущение в бассейне, но когда ты всплывала, той безумной радости не было, потому что ванная оставалась ванной с мозаично-зеленой плиткой, в ней не было такого яркого света, как в бассейне, и ты вдруг попросила меня: «Курт, подержи меня под водой». Ты сказала это тем же тоном, что и тогда, когда попросила тебя расчленить, и я не знал, как ты поступишь, если я этого не сделаю, поэтому я толкнул тебя назад, положил руку тебе на лоб и несколько секунд удерживал тебя под водой. Было ужасно видеть, как твое бледное лицо становится еще бледнее, но когда я отпустил тебя, ты прошептала: «Подольше, как можно дольше». И я мог бы убить тебя там,