– Нет.

– Ты ведь ему?..

– Конечно, не скажу.

Джас кивнула, приготовила себе чай, а потом и спрашивает, хочу ли я подогретой «Рибены». А это как раз моя самая любимая фруктовая вода.

Только она никак не рифмуется ни с Рождеством, ни с Санта-Клаусом. Я ответил просто «да», никаких вам «пожалуйста». Потому что еще злился на нее – во-первых, за вранье, а во-вторых, за то, что затеяла что-то без меня. А Джас подсела к кухонному столу и говорит:

– Прости, пожалуйста.

Я сказал: «Да ладно», а сам еще не простил. Обидно было, что она так быстро успокоилась. Как будто сказала одно словечко – и все в ажуре. Я вспомнил про Сунью и только сейчас понял, почему она не захотела надеть изолентовое кольцо. Она меня не простила, потому что я всего раз попросил прощения, а этого мало.

Меня так и тянуло выскочить из кухни, броситься сломя голову вниз по улице, потом вверх по холму – к ее дому, встать под окном Суньи и кричать: «Прости! Прости! Прости!» Пока она не глянет вниз сияющими глазами и не скажет: «Да ладно, пустяки». И по-настоящему простит меня. Но я же ничего этого не мог, вот и сидел у стола и ждал, что скажет Джас.

– Я влюбилась.

От неожиданности я поперхнулся «Рибеной» и всю футболку на груди залил. Джас похлопала меня по спине. Я отдышался и спрашиваю:

– В Лео?

Джас только кусала ногти. Я охнул, а она заерзала на стуле и выдавила:

– Что папа говорил… – глаза у нее наполнились слезами, – что папа тогда говорил в машине… Что Лео похож на девчонку… Что он гей… Никогда ему не прощу!

– Придется простить, – вздохнул я.

– Почему это? – Джас шмыгнула носом.

– Потому что он наш папа, – говорю.

А она:

– Ну и что?

Я опешил.

– Он наш папа, – повторил я. Не знал, что еще сказать.

– А мы его дети, – прошептала Джас.

Я не понял, к чему это она, и просто сжал ее руку. Такую холодную, худую.

– Когда папа бросил меня под дождем и укатил, я не пошла в школу. – Джас пристально разглядывала какое-то пятнышко на столе. – Я позвонила Лео, он смылся из колледжа и прикатил за мной. Мы весь день провели вместе. Так хорошо мне еще никогда не было! Про школу и думать не хотелось.

Я пододвинулся поближе, покачал головой:

– Школа – это важно. Очень важно. Мама говорила, хорошими отметками можно добиться всего, чего мы пожелаем. Мама говорила, что образование…

Джас оторвалась от пятна на столе и посмотрела мне прямо в глаза:

– Мама не живет с нами, Джейми.

Я хотел было снова напомнить про родительское собрание, про то, что, может, как раз сейчас мама собирает вещи и мечтает о том, как мы с ней встретимся. Хотел сказать: «Мама обязательно приедет. И будет ждать меня у школы, у англиканской начальной школы Эмблсайда, завтра ровно в три пятнадцать. Без Найджела». Но я не стал ничего говорить. Промолчал – в душе что-то шевельнулось, и мне вдруг стало страшно.

– Завтра пойду в школу, – сказала Джас. – Накатаю записку от папиного имени, и дело в шляпе.

– Обещаешь?

– Не сойти мне живой с… – начала Джас и умолкла.

Мы оба вспомнили про нашу мертвую сестру на камине. Тогда Джас встала и принялась мыть чашки.

– Прости, – снова сказала она. Пузырьки жидкого мыла смахивали на снег, и на морскую пену, и на шипучую «фанту». – За то, что врала и что школу прогуляла. И вообще…

А я сказал:

– Да ладно. – И теперь вправду простил ее.

– Просто это ужасно трудно. Трудно думать о чем-нибудь другом. Быть вдалеке от него. Когда-нибудь сам поймешь.

Я ничего на это не ответил, но подумал, что уже прекрасно понимаю.

* * *

Я попросил у Суньи прощения раз триста. А может, больше. Стоило миссис Фармер замолкнуть, я шептал: «Прости-прости-прости-прости-прости-прости-прости», без передыху. Почему-то не помогло – Сунья сидела грустная и молчаливая. На большой перемене мы только устроились на нашей скамейке, как Дэниел заорал:

– Эй, чурка! Будешь жрать карри на Рождество? – И запустил снежком прямо Сунье в голову.

Я хотел было ответить, но промолчал, а Сунья убежала и до конца перемены просидела в девчачьем туалете. По-моему, Дэниел догадался, что это Сунья насовала пиписек в его хлев, потому что он пристает к ней еще сильнее, просто проходу не дает.

Весь день я был ужасно рассеянным, потому что ждал маму. Не мог ни карты рисовать, ни про викторианцев рассказывать, ни аккуратно писать с красной строки. Просто тупо пялился в тетрадки, а писать ничего не писал. Только ручку в руке держал, а то еще миссис Фармер разорется и нажалуется маме, что я лентяй. К концу уроков я был как выжатый лимон, как будто, дожидаясь назначенного времени (трех часов и пятнадцати минут), тысячу лет глаз не смыкал.

– Приведи своих родителей, а я через пять минут к вам подойду, – сказала миссис Фармер.

Я вышел на улицу и увидел папину машину. Папа опустил стекло и сказал:

– Привет.

И я немного успокоился, потому что голос у него был не слишком пьяный. А папа спросил:

– Ты что?

Потому что я вертел головой во все стороны, сердце у меня колотилось как бешеное, колени дрожали, а во рту пересохло. На стоянке было полным-полно всяких машин, но ни в одной из них не было мамы.

Папа сказал, что ему надо в туалет, и мы пошли в школу. Пока он был в нашем тубзике, я сгонял на улицу, чтобы проверить вывеску. Там четко значилось: Англиканская начальная школа Эмблсайда. Мама никак не могла бы проскочить мимо, не заметив школы. От снега футболка с пауком промокла насквозь, всего меня облепила. Дурацкий вид – широченные красно-синие рукава, шире даже, чем всегда, а из них торчат тощие руки в гусиной коже. Тоже красно-синие.

Я ждал, ждал, ждал… Снег повалил сильнее. Снежинки липли на ресницы. Налетел шквал ледяного ветра, я обхватил себя руками. И вдруг увидел машину.

За рулем сидела женщина. Женщина с длинными волосами, в точности как у мамы. Я бросился к ней, размахивая руками. Поскользнулся, шлепнулся в снег, оранжевый от крупинок песка, который рассыпал дворник. Машина свернула к школе.

– Мама! – завопил я. Она приехала! Я был до того рад, что даже пошевелиться не мог, так и стоял на четвереньках на заснеженной дороге. – Мама!

Женщина, склонившись над рулем, тихо ехала вперед, а дворники на лобовом стекле суетливо мотались туда-сюда, счищая падающий снег. Я опять помахал рукой и заглянул в машину. Женщина подняла голову, глаза за стеклами очков взирали на меня с напряженным удивлением.

Мама не носит очков.