то, что не было в ней тогда – потерянной, удивленной, в сорока сантиметрах от Илая.

Крестьянин в лаптях, впервые попав в Питер, удивленный, восторженный и напуганный, пытается пересечь Невский сквозь непрерывный поток карет и ландо. Вот, что нервно трепетало в ее взгляде, устремленном на Илая там, в глубине школьного коридора. Сейчас в ней было спокойствие, уверенность, расслабленность, интерес, доверие и еще (неужели это все мне только кажется?) открытость и желание открыть меня.

Время медленно подвигалось в ее неторопливом повороте, плавном движении к двери. Остановилась, повернулась, тот взгляд все еще покоится на ее лице. Неожиданно вернулась и вновь приблизила дыхание вплотную к моему восторженному наслаждению им.

– И еще, – начала она.

Точно знаю, что сейчас произойдет. Мне стало до тошноты не по себе. Случится ужасное. Она издевательски засмеется, зло и жестоко сознается, удовлетворяя себя местью за мою беспросветную глупость и самонадеянность: «Ну, какой же ты смешной и глупый, неужели ты во все это поверил?!»

Но вместо этого: «Я это сделала не в благодарность за Павлика. Мне хотелось это самой, и мне было приятно».

На следующий день, встретив Лару, я шепнул ей на ухо, если память не изменяет: «Павлик сегодня не сделал ошибок в домашнем задании», и, между прочим, вдохнул аромат ее волос. Лаванды в них не было. Был обыденный вялый запах ландыша. Похоже, она все же готовилась к нашему вчерашнему разговору, только не так, как это делаем мы – мужчины.

Помню, что мои чувства к Ларе в тот период начали меняться. Не сами чувства, а истоки, которыми питались. Красота Лары больше не была главной причиной моей тринадцатилетней любви. В этой девочке я находил нечто более важное и радостное – приглашение в ожидаемость и неожиданность. Меня притягивали к ней ее усилия искать во мне интерес. Ее открытость давала мне основание верить, что секретно без предупреждений и лишних обещаний она старается найти путь ко мне и открыть себя для меня.

В гувернерство я не вернулся. Помогал Павлику по мере необходимости (не имею представления, что это значит) или когда он сам обращался ко мне за помощью (уверен, по ее настоянию). Лара была рада видеть меня и не теряла зря возможности улыбнуться, когда мы пересекались или делала крюк, чтобы повеять на меня без демонстрации и притворства доброй теплотой, которая составила одну из самых больших радостей, вынесенных из детства.

АЛЬФА

Альфа расквартирована в соседнем дворе, но является достопримечательностью всего квартала. Приветливая и до неприличия любопытная, она не пропускает ни одного события – футбольный матч дворовых команд, разгрузку продуктового фургона, встречу старых приятельниц, приостановившихся удивиться новостями и обменяться сплетнями. Она безразлично, стараясь оставаться неприметной на ненавязчивой дистанции, жадно прислушивается к словам. С удовольствием узнает знакомые, запоминает новые, беззвучно их повторяя. Ей всё интересно и всё надо знать.

У меня с Альфой особые отношения. Мне так кажется. Ей, наверное, тоже. Мы никогда об этом не говорим. Мы «об этом смотрим». Нет, мы «об этом видим». Я вижу в ее глазах, повороте и наклоне головы, по тому, как она высвобождает себя из предшествующих моему появлению контактов и обязанностей.

Кажется, я для нее часть чего-то большего, чем я сам. Это еще и воздух вокруг меня с особым благоуханием. Звуки, издаваемые моим телом (мне самому неслышимые) или им отраженные. Ей недостаточно приветствовать меня, ей недостаточен я сам. Необходимо познать меня во всех необычностях каждый раз неповторимой встречи.

Подобная степень близости была для меня приятна и удовлетворительна. На большее я не претендовал. Казалось, и Альфа не предполагала особых изменений, пока в одно сентябрьское утро не выступила с предложением поднять на новый уровень наши отношения. Предложение было с удовольствием принято, и наша связь счастливо продолжалась следующие четыре года с моих десяти до четырнадцати лет. С неизвестной ни одному существу на свете кроме собаки верностью и незнакомой ни одной собаке педантичностью Альфа ежедневно провожала меня в школу.

Породу Альфы я не только не знал, но мне было крайне досадно, когда некий знакомый знаток однажды открыл мне секрет ее происхождения. Секрет ненужный, неинтересный и неприятный. Что после этого изменилось? Я наблюдал, как общество выводило «благородные» гильдии партийных, исполкомовских и профсоюзных пород, передавая половым путем из одного поколения в следующее права и привилегии. Это вызывало во мне физиологическое отвращение. Еще более мерзким представлялось вмешательство людей в селекцию самых разумных животных на земле – управление процессом их любви и продолжения рода.

Меня мало интересовал нюх Альфы на секреты рецептов, таившихся под крышками кастрюль и скрытых за жаропрочными стеклами духовок в соседских квартирах. Меня восторгал ее исключительный нюх на людей. Как обходила она стороной тех, кого и я по возможности старался избегать. Как доверялась людям, которые и в моем табеле о рангах были отмечены высшей степенью благородства и порядочности. Я учился у нее с достоинством игнорировать тех, кто задирался, но не представлял реальной опасности. В то же время чувствовать скрытую, но подлинную угрозу и решительно на нее реагировать.

С восхищением наблюдал, как она это делала. Поворачивала голову и, бросив недвусмысленный взгляд на возможного обидчика, предупреждала «… подумай еще раз, я бы этого не делала…». В нескольких редких случаях этого оказывалось недостаточно. Тогда следовало второе, на этот раз, последнее предупреждение – голова вытягивалась вперед, уши выпрямлялись назад, пасть чуть приоткрывалась так, что два клыка обнажали свое страшное величие, шкура над клыками собиралась в складки. Только один раз я стал свидетелем того, как ее вынудили привести в исполнение свою угрозу.

Улица наша просыпается рано и без проволочек настраивается на потоки пешеходов, спешащих втиснуться в городской транспорт. Торопились не все. Были, конечно, исключения. Я был одним из них. Независимый от спорадически работающего транспорта, спроваженный мамой из квартиры за двадцать пять минут до стартового школьного звонка, четырнадцать минут спустя я пересекал финишную полосу начала учебного дня. Если, конечно, повезет, и автомобильный караван не перережет тропу моего восхождения к вершинам знаний расщелиной, а в особо тяжких случаях ущельем. Все же транспорт добирался и до меня, исключения – если не услугой, то препоной на пути. И та перстом указующим распределяла, какой группе мне в тот день принадлежать. Ватаге счастливчиков, в удобстве раскладывающих учебные принадлежности на покатых партах, или орде опоздавших, понуро рассматривающих собственные незатейливые тени на нерадиво отбеленных стенах, вдоль которых с позором были выстроены.

В то утро