Узнав о смерти сестры, он отреагирует нейтральным “so-so!” Так-так!

Такая же реакция будет на смерть брата Карла. “So-so!”

Когда Карл Зеелиг выразил желание стать опекуном больного, и Лиза, и Роберт были против. Из письма директора клиники Херизау брату пациента Оскару Вальзеру в мае 1944 года: “Ваш брат выразил во время сегодняшнего визита пожелание не иметь никакого другого опекуна, особенно он против опекунства господина Зеелига”.

После смерти Лизы Карл Зеелиг оформляет необходимые бумаги и становится опекуном втайне от своего подопечного.

Карл Зеелиг намеревается писать биографию Вальзера, собирает для нее материалы. Записывает после прогулок содержание бесед.

“Прогулки с Робертом Вальзером” выйдут сразу после смерти пациента лечебницы Херизау. Аутентичность записей слов Вальзера невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть.

Вальзер, очевидно, кажется Карлу Зеелигу – и с полным правом – билетом в вечность, и Зеелиг не собирается этим билетом ни с кем делиться.

Он всячески оберегает своего подопечного от контактов. Еще весной 1938 года Герман Гессе высказывает пожелание посетить Вальзера, одного из своих любимых писателей, в Херизау. Зеелиг, очевидно, так болезненно реагирует на это, что Гессе в следующем письме вынужден успокоить его: “Посетить Вальзера не входит в мои планы”.

Весной 1954 года Вальзера в Херизау посещает молодой психиатр из Берна Теодор Шперри. Независимый врач, наблюдавший Вальзера, не верит в шизофрению писателя и заводит с пациентом разговор о его произведениях. Они разговаривают несколько часов.

После этого случая по распоряжению Зеелига, к его подопечному перестают пускать посетителей.

В своем завещании Карл Зеелиг распорядится, чтобы находящийся у него архив Вальзера, включая все собранные Зеелигом документы, касающиеся жизни и творчества писателя, были сожжены.

В огне должны были погибнуть все нерасшифрованные микрограммы.

Писатель Роберт Вальзер и его неопубликованные тексты – сотни рассказов, роман “Разбойник”, стихи – должны были исчезнуть вместе с Карлом Зеелигом.

У истории литературы собственные законы: там принято сжигать свои книги, а не чужие. Чужие рукописи не горят – только свои.

В феврале 1962 года, спустя шесть лет после смерти Вальзера, Карл Зеелиг объявит о выходе в скором времени первого тома биографии писателя.

Через шесть дней, в четверг, 15 февраля, в 17 часов от остановки на площади Бельвю в центре Цюриха станет отходить трамвай маршрута номер 15. Пожилой человек прыгнет на ступеньку уходящего вагона. Поскользнется. Упадет между бордюром тротуара и вагоном. Несмотря на экстренное торможение, трамвай протащит его еще несколько метров.

Карл Зеелиг умрет по дороге в больницу.

В Рождество 1956 года дети, катавшиеся на санках недалеко от Херизау, нашли в сугробе мертвого старика.

На белом снежном поле его тело напоминало букву какого-то нездешнего алфавита на пустом листе бумаги.

Он сам стал своей последней буквой.

Вальзер описал свою смерть в разных текстах. В его первом романе, “Семейство Таннер”, главный герой, Симон Таннер, находит в заснеженном лесу мертвое тело молодого поэта Себастиана.

“Какой чудесный покой, вот так лежать и цепенеть под еловыми ветками в снегу”.

Писатель знает все про свое будущее, потому что видит его не из настоящего, а со стороны, сделав шаг туда, где смерть – это не только слово.

2013

Создавая реальность, язык судит: казнит и милует. Язык является сам себе приговором. Подавать на апелляцию некуда. Вышестоящие инстанции невербальны. Писатель, даже еще ничего не написав, уже, как Лаокоон, скручен змеем языка. Чтобы объяснить что-то, нужно от языка освободиться.

Отъезд из языка, потеря русского журчания в ушах заставили остановиться, замолчать. При редких встречах писатели из России удивлялись: “Как ты можешь писать в этой скучной Швейцарии? Без языка, без напряжения?”

Они правы – у русской словесности повышенное давление. Да и язык там меняется быстро.

Отъезд из русской речи меня к ней же и обернул. Работа над текстом остановилась. Как пауза – часть музыки, так молчание – часть текста. Может быть, самая важная.

Какой язык я оставил? Что я взял с собой? Куда идти словам дальше? Работа молчания.

Чтобы идти дальше, необходимо было понять, в чем, собственно, суть писания по-русски.

Будучи одновременно творцом и тварью отечественной действительности, русский язык является формой существования, телом тоталитарного сознания.

Быт всегда обходился без слов: мычанием, междометиями, цитатами из анекдотов и кинокомедий. Связные слова нужны власти и литературе.

Русская литература – способ существования в России нетоталитарного сознания. Тоталитарное сознание с лихвой обслуживалось приказами и молитвами. Сверху – приказы, снизу – молитвы. Вторые, как правило, оригинальнее первых. Мат – живая молитва тюремной страны.

Указ и матерщина – это отечественные инь и ян, дождь и поле, детородный орган и влагалище. Вербальное зачатие русской цивилизации.

На протяжении жизни поколений тюремная действительность вырабатывала тюремное сознание. Его главный принцип: “сильнейший занимает лучшие нары”. Это сознание выражалось в языке, который призван был обслуживать русскую жизнь, поддерживая ее в состоянии постоянной, бесконечной гражданской войны. Когда все живут по законам лагеря, то задача языка – холодная война каждого с каждым. Если сильный обязательно должен побить слабого, задача языка – сделать это словесно. Унизить, оскорбить, отнять пайку. Язык как форма неуважения к личности.

Русская реальность выработала язык оголтелой силы и унижения. Язык Кремля и лагерный сленг улицы имеют одну природу. В стране, живущей по неписаному внятному закону – место слабейшего у параши – наречие адекватно реальности. Слова насилуют. Опускают.

Были бы границы на замке, не было бы никакой русской литературы…

В XVIII веке вместе с идеей человеческого достоинства пришел литературный язык. Для него не было слов. Первый век отечественной литературы – это, по сути, переводы и подражания. Для выражения индивидуального сознания не было словесного инструмента. Его нужно было сперва создать. Русский учили как иностранный и вводили отсутствовавшие понятия: общественность, влюбленность, человечность, литература.

Русский литературный язык, являясь формой существования, телом человеческого достоинства в России, втиснулся в трещину между окриком и стоном. Русская литература вклинилась в чужие объятия. Из слов построила великую русскую стену между властью и народом.

Чужеродное тело.

Колония европейской культуры на русской равнине, если под европейской колонизацией подразумевать смягчение нравов и защиту прав слабых перед сильными, а не завоз немцев-пушкарей.