— Но должна же быть какая-то справедливость, — с возмущением сказал генерал. Его чувствам снова был нанесен сильный удар. Как вообще можно так спокойно говорить о ситуации, будто это какая-то абстракция! Будто речь идет не о детях, хотя бы и мертвых, а возможно, и убитых?

— Действительно, Брэндон, иногда я отчаиваюсь, глядя на тебя, — сказала леди Огаста, передавая ему карамельное варенье. — Ты самый непрактичный человек из всех, кого я когда-либо знала. Почему военные такие мечтатели?.. Я полагала, что, командуя армией, ты должен быть, по крайней мере, практичным, разве не так? — Она вздохнула. — Но потом я подумала, что из всех занятий война — наиболее идиотское, поэтому военному необязательно быть практичным.

Балантайн смотрел на жену, будто она явилась с другой планеты, будто меняла свое знакомое обличье на неизвестное.

— Естественно, ты не понимаешь войны, — не стал он развивать последнюю тему. — Но даже если справедливость для тебя понятие слишком абстрактное, то как женщина, которая сама рожала детей, ты могла бы им посочувствовать?

Огаста отложила ложку и вилку в сторону и подвинулась навстречу к нему:

— Дети мертвы, и сейчас неважно, родились ли они мертвыми или умерли позднее. Мы им уже не поможем. Их мать переживает трагедию более ужасную, нежели ты можешь себе вообразить. Быть может, такую, какую и я не могу представить. Какой бы женщиной она ни была, она заплатила безмерным горем в этой жизни и будет отвечать перед Богом в последующей. Что еще ты хочешь от нее? Уверяю тебя, до тех пор, пока существуют мужчины и женщины, ее пример не предотвратит ни одного подобного случая. Этот случай лучше похоронить. Мне жалко тех мужчин, которые пришли туда сажать дерево. Если вы сможете убедить Роберта Карлтона, чтобы он использовал свое влияние, и полиция закрыла данное дело, — это будет лучшая работа, которую ты сделаешь за последние годы… Теперь, если ты намерен съесть пудинг, сделай это, пока он не стал холодным. Иначе у тебя будет несварение желудка. Я пойду наверх, посмотрю, как там Кристина. — Она встала и вышла.

Генерал в ответ не проронил ни слова.

После обеда он продолжил работу над своими военными мемуарами. Это единственное дело, в котором он был уверен. Брэндон полагал, что со временем Огаста объяснится. Или же все эти разговоры затеряются в глубинах памяти и перестанут быть важными.

Был лишь ранний вечер, но уже стемнело и похолодало. Макс объявил о приходе Роберта Карлтона. Балантайну всегда очень нравился Роберт. Это был человек, чьи спокойствие, уверенность и достоинство привлекали. Лучший тип англичанина, который следует за военными во все уголки империи, чтобы управлять, чтобы учить цивилизации там, где ее до сих пор не знают. Они участвовали в одних и тех же делах, и Брэндон чувствовал, что у них обоих есть инстинктивное понимание друг друга, как и врожденное чувство долга и справедливости.

В этот вечер Балантайн был особенно рад видеть Карлтона, поскольку на него свалилась масса бумаг. Без помощи мисс Эллисон трудно во всем этом разобраться, да и, по правде говоря, без нее это доставляло меньше удовольствия. Генерал встал, улыбнулся, протянул руку:

— Добрый вечер, Роберт. Входи и согревайся. Здесь лучший камин в доме. Что ты предпочитаешь, виски или херес? Кажется, самое время для этого. — Он бросил взгляд на каминную доску, где стояли часы, вделанные в медный экипаж. Как он ненавидел эту позолоченную бронзу в комнате для приемов, этих толстых херувимчиков вокруг часов! Они даже не показывали правильное время.

— Нет, спасибо. Еще рано.

Балантайн посмотрел на него с удивлением. Затем вгляделся в его лицо. Под глазами Роберта образовались большие черные круги, и весь он был какой-то отрешенный и опустошенный. Огаста бы это сразу заметила.

— Ради бога, Роберт, пропусти стаканчик. Ты выглядишь так, словно тебе необходимо выпить. Что случилось?

Карлтон стоял у камина и не знал, с чего начать. Балантайн понял, что смутил его, намекнув на личные неприятности, которые Роберт все еще никак не мог изложить. Генерал и сам, в свою очередь, смутился от своей бестактности. Почему он не может быть теплее, понятливее? Он знал, как действовать в критических ситуациях, но зачастую не знал, что при этом говорить.

Между ними повисло молчание, и напряжение все росло.

Карлтон заговорил первым:

— Прошу прощения. Да, я бы выпил виски. Я немного расстроен… — Он замолчал, все еще глядя не на Балантайна, а в огонь камина. — Я тебя задерживаю? Ты должен переодеться к обеду?

— Нет-нет, у меня достаточно времени. Мы идем к Кэмпбеллам.

— О да, конечно. Мы тоже идем. Забыл.

Балантайн налил две порции виски из графина, который стоял на столике у стены, и передал Роберту. Может быть, Карлтон хотел что-то обсудить? Не из-за этого ли он пришел?

— Что-то стряслось? — спросил он.

— Снова заходил этот полицейский, Питт.

Балантайн открыл было рот, чтобы спросить, не расстроились ли слуги, но понял, что подобные домашние неурядицы вряд ли вызвали бы такие страдания. Он продолжал молчать, ожидая, что Карлтон сам найдет нужные слова, чтобы выразить все, что у него на душе.

Прошло еще несколько минут, и это молчание потребовало огромной выдержки.

— Мне кажется, они подозревают Ефимию, — наконец-то промолвил Карлтон.

Балантайн был оглушен. Он даже не знал, что сказать. Как они могли заподозрить Ефимию Карлтон? Абсурд какой-то. Он, должно быть, неверно понял ситуацию. У него мелькнула мысль, что это выгодно Реджи. И тот об этом знает, поэтому так нервничал. Но тут Брэндон вдруг вспомнил, что Реджи просил его пойти к Карлтону, чтобы тот помог прикрыть расследование. Нелепость какая-то.

— Они не могут ее подозревать, — возразил он. — Это не имеет никакого смысла. Питт обычный полицейский, но он не глуп. Он никогда не стал бы инспектором, если бы выдвигал столь дикие обвинения, как это. Ты, возможно, чего-то не понял. Да у Ефимии нет никакого повода делать это!

Карлтон продолжал смотреть на огонь в камине, отвернувшись от генерала:

— Нет, Брэндон. Повод как раз имеется. У нее есть любовник.

Для большинства мужчин это не имело большого значения до тех пор, пока дело не предавалось огласке. Но для Карлтона подобное было святотатством, направленным против его дома, его личности. Генерал очень хорошо понимал это. Хотя лично он не мог прочувствовать боли от этой внутренней раны, нанесенной гордости и целомудрию. Если бы Огаста изменила ему, он, прежде всего, был бы удивлен. Да и зол тоже. Но не чувствовал бы боли. По крайней мере, не подал бы виду.

— Сожалею, — сказал он просто.

— Спасибо. — Карлтон принял это сочувствие с той же вежливостью, с какой бы принял комплимент или стакан вина. Но Балантайн видел боль на его помертвевшем лице. — Они полагают, она могла бы избавиться от детей, в случае если ее… ситуация стала бы очевидной.