Официанты незаметно, как будто они не были людьми из плоти и крови, а были какими-то нежными эльфами, хотя, как назло, молодые их щеки синели, поскольку их выбрили утром, подливали вино в сверкающие красные бокалы и разносили по столам все новые и новые блюда.

Анна чувствовала, как колено Позолини слегка, словно бы случайно, касалось ее колена, и несколько раз пыталась отодвинуться, но он, не переставая объяснять, что там дымится и благоухает, опять прижимал свою ногу к ее.

– Попробуйте, это брускетты, – бормотал он. – Деревенский хлеб, поджаренный на оливковом масле с пармезаном. Еда наших крестьян, я хочу, чтобы вам понравилось.

Она надкусывала деревенский хлеб, который едят итальянские крестьяне, и чувствовала горячее дыхание итальянского посла на своей щеке.

– А это кальцоне, – продолжал он, глядя на ее губы, слегка заблестевшие от оливкового масла. – У вас здесь все носят кальсоны, а это: кальцоне.

– Какая же разница?

Он засмеялся.

– Их придумали в провинции Кампания, моя бабушка была родом оттуда. Она делала такие кальцоне, что я не могу их забыть.

– Неужели все, что стоит на этом столе, когда-нибудь кто-нибудь съест? – смеялась она, перехватывая его взгляд, устремленный на ее шею и губы.

Когда он смотрел ей в глаза, то казалось, они начинают пульсировать, биться от силы его восхищенного взгляда.

– Да я бы и сам это съел, – отвечал он, – когда бы не вы...

– Я мешаю?

– Конечно. Глотать не могу.

Официанты подливали и подливали вино в красные бокалы. В зале становилось жарко, или ей казалось, что жарко, потому что она все время пила это вино.

– Хотите, пойдем на балкон? – спросил он ее.

– На балкон? – растерялась Анна, чувствуя, что ни в коем случае нельзя соглашаться.

– О, да! На секунду. Посмотрим на снег и вернемся.

Они встали из-за стола и, сопровождаемые удивленными взглядами граждан обеих стран, прошли в небольшую, смежную с залом комнату, в которой был нежно сиявший от снега за матовой дверью балкон. Позолини распахнул дверь. В комнату ворвалось зимнее дыхание.

– Взгляните, какой у нас сад, – хрипло попросил он. – Сейчас он, конечно, в снегу.

Она шагнула на балкон следом за ним, и тут же он обнял ее и начал осыпать поцелуями ее лицо и шею.

– Te amo, – бормотал он, и ей казалось, что он плачет. – Te amo! Te amo![2]

– Что вы говорите?

– Sei l’amore della mia vita! Ho bisogno di te![3]

Она зажмурилась и прижалась губами к его губам. Та дрожь, которая била ее, когда они вышли на балкон, совсем прекратилась, но низ живота наполнился нежной и тягостной болью.

В комнате кто-то закашлялся, и они отпрянули друг от друга. Спиной к ним стоял высокий человек в сером пиджаке и закуривал. Он словно бы и не замечал, что дверь на балкон раскрыта настежь. Закурив, человек в сером пиджаке разогнал душистый дым от папиросы ладонью и вернулся обратно в обеденный зал.

Обед продолжался долго, они опять сидели за столом, и теперь она уже не сопротивлялась тому, что его нога была крепко прижата к ее ноге, отчего этот жар, который она чувствовала везде, даже внутри своих ноздрей, становился все сильнее и сильнее, и ей хотелось застонать, закрыть лицо руками.

– Te amo, – шептал Позолини, – te amo...

Беглое знание итальянского, которое она почерпнула из оперных либретто, теперь помогло ей понять то, что он говорит, и, как немой, но ясно слышащий человек, который не может ответить, она только испуганно-восхищенно смотрела на него, чувствуя, что все вокруг знают, что он говорит, и все обо всем догадались.

Официанты давно заменили большие белые тарелки на нежно-зеленые, с золотом, и теперь раскладывали по этим тарелкам десерт. Она ни к чему не притронулась. Слегка захмелевший посол Италии в СССР подошел к бронзовому Валентину и крепко поцеловал его в губы, как будто святой был ему так же мил, как юным мужьям их смущенные жены.

На часах была половина второго, когда Анна в расстегнутой шубке, с растрепанной прической, обеими руками без перчаток сжимая свою бисерную сумку, усаживалась в такси и радостно и со страхом смотрела на провожавшего ее Микеля Позолини.

– Я завтра найду вас, – шептал Позолини. – Звонить вам, наверное, нельзя, я найду...

Машина мягко отъехала от освещенного подъезда особняка. Анна оглянулась, и вдруг резкий запах апельсинов так ударил ей в лицо, что она зажмурилась. Наверное, он ей померещился: окна и двери такси были плотно закрыты.

В Китае по-прежнему творилось Бог знает что, и Муся, уставшая от китайских товарищей, которые вечерами приходили в клуб китайско-советской дружбы, где она работала заведующей и отвечала за своевременный просмотр и обсуждение советских фильмов, – умная и образованная Муся вдруг стала так тосковать по Москве и особенно по своим приемным родителям Елене Александровне и Константину Андреевичу, что чуть не заболела нервным расстройством, перестала спать по ночам и, не спросивши своего ревнивого и задерганного мужа Василия Степаныча, который, как казалось ей, лицом стал темнее китайца от желчи, разлитой во всем организме, добилась того, чтобы ехать в Москву: врачам показаться и вылечить нервы.

Срок отдыха и излечения был строго ограничен: двадцать восемь дней и ни секунды больше. Но до этого нужно было выступить перед клубным китайским активом, освещая культурную программу вверенного ей предприятия, открытого для поддержания дружбы, какая за месяц отсутствия Муси могла развалиться, как это случается. За последний год в Москве были продублированы художественные фильмы «Молодая гвардия», «Сказание о земле Сибирской», «Конек-горбунок» и «Миклухо-Маклай». Показанные на китайском языке в особенно крупных промышленных провинциях, а также Мукдене, Чуньцине, Пекине, названные фильмы не вызвали почему-то того восторга, на который рассчитывали далекие русские братья и сестры. Больше всех понравился народным зрителям художественный фильм «Конек-горбунок», где песни поэта-орденоносца Алексея Суркова так и не смогли перевести на китайский, и звучали они непонятно для простого рабочего человека в его аккуратной сатиновой кофте. Широкоплечий Иванушка, которого родной отец не пожалел и вытолкнул из дому на поиски никому не нужной царевны, тронул чувствительное китайское сердце и живо напомнил те трудные годы, когда ожиревшие звери – акулы, включая Америку, – чуть их не съели.

Вечером, накануне своего отъезда, чуть живая от усталости Муся, только что просмотревшая со всеми, кто собрался в клубе, еще раз – четвертый – до боли знакомый ей сказочный фильм, вернулась домой. Она застала Василия Степаныча в белой нижней рубахе, похожей на ту, в которой жестокий и хитрый отец, скребя в бороде всей своей пятернею, прощался с покладистым сыном Иваном.