Сереброзвенник сморщился, будто произнесенное слово и впрямь казалось ему отвратительным, но коротко кивнул:

– Это неприятно. Но не смертельно.

– Может быть, – согласился я. – Но вред, причиненный телу, оставляет свои следы и в душе. А я не хочу однажды войти к жене и увидеть ее в петле.

– Подобных последствий можно избежать…

– Но легче не допускать их возникновения. Или я ошибаюсь?

Старик то ли недовольно, то ли виновато качнул головой:

– Не ошибаетесь. Только сейчас ваша правота…

– Бессмысленна? Бесполезна? Пусть. Но помимо нее, есть еще и права. Права добропорядочного жителя Дарствия.

Он скривился так, будто проглотил чашку уксуса одним махом.

– Я исправно плачу подати в казну. Этой платы мало? Тогда прямо скажите сколько. Сколько я должен вам заплатить за исполнение обязанностей дарственной службы, на которой вы находитесь?

Только два удара всегда достигают цели: нанесенный со всей чистотой и невинностью помыслов и бьющий в заведомо известное, самое уязвимое место противника. Мои слова прятались под личиной первого, тогда как на деле являлись именно вторым.

Слепящий глаза порядок в стенах Наблюдательного дома, удачно скрывающий ветхость и скудость обстановки, в сочетании с варварскими привычками местного господинчика подтверждали нелестный и, возможно, весьма болезненный для сереброзвенника вывод: над этим клочком земли Цепи не имели никакой власти. Да, в Катрале горожане тоже обходились своими силами, но здесь, в серединном Дарствии, при сохранении полнейшей благопристойности…

Он промолчал, хотя впился пальцами в подлокотники, и это огорчало еще сильнее.

– Вы ничего не сделаете. Потому что не можете сделать.

– Не могу. – Его признание прозвучало еле слышно, как последний вздох умирающего.

Теперь молчал я. Так долго и настойчиво, что сереброзвенник не выдержал:

– Считаете меня трусом и подлецом? Ваше право! Но только как бы вы поступили на моем месте? Когда я впервые прибыл сюда, все казалось привычным, местный народ вел себя приветливо и тихо, никаких трудностей не возникало, пока… Он дал мне понять, кто здесь хозяин. Поверьте, безо всякого снисхождения к моему чину и моим годам.

– Вы могли запросить поддержку.

– Мог. И просил. Думаете, я сидел сложа руки? Устал писать одни и те же строки, а ответа все не приходило! Потому что письма никуда не отправлялись.

– Вы пользовались услугами местных письмоносцев?

– Поначалу. Когда еще на что-то надеялся. Потом отправил своего человека. Одного из двух. А на следующий день его тело оказалось на моем пороге, и сверху… на груди…

– Лежало ваше письмо.

Он ни подтвердил, ни опроверг мое предположение, просто сидел и смотрел на свои пальцы, скрюченные то ли возрастом, то ли внезапным приступом сердечной боли. Смотрел с таким отвращением, словно на них еще была свежа кровь гонца.

– Мне позволили отправлять только отчеты о том, что все благополучно. Месяц за месяцем…

– Вы не пытались уйти?

– Куда? – Сереброзвенник поднял на меня страдальческий взгляд. – Если бы дело было в нем одном, в этом жестоком ничтожестве… Вы, наверное, еще не поняли, но все, кто живет в Руаннасе, все – мужчины, женщины, дети – послушны ему, как рабы. Все поголовно. Они могут кивать и улыбаться, но выполняют только его приказы. Любые. Понимаете? Любые! Я один здесь. Один против всех. Но вы вряд ли можете это себе представить…

А вот тут он ошибался, этот старик, загнанный обстоятельствами в угол. Я мог понять все, о чем только что услышал. Я понимал, почему он все еще оставался здесь, не желая подвергать унижению кого-то еще, непременно присланного бы ему на смену. Я понимал отчаяние человека, лишенного опоры под ногами. Но это – я. А вот тот же Натти на моем месте поднялся бы сейчас из кресла и сказал, глядя глаза в глаза…

– Пока вы не захотите что-то изменить, ничего не изменится.

– А что я могу? Прийти и повеситься на воротах его усадьбы? Думаете, это поможет?

– Смерть всегда что-то меняет. Хотя бы для того, кто умер.

* * *

Он слышал все, от первого до последнего слова, тот молодой меднозвенник, второй заложник Руаннаса. И в его глазах можно было прочитать все те же чувства, что и у старика, разве что изрядно приправленные растерянностью.

Он не бросился бы на помощь, даже услышав истошный вопль. Но он все равно мог мне помочь.

– Здесь все и всегда идет тихо и гладко?

– О чем вы говорите, эрте?

– Этот городок. Прибежище безропотного скота. Неужели среди стада здешних овец не найдется ни одной паршивой?

– Вы хотите сказать…

Я шагнул ближе, нависая над пареньком:

– Пакости. Кражи. Душегубства. За все время, что ты живешь в Руаннасе, ничего подобного не случалось?

Он мотнул головой:

– Сюда не приходят с жалобами. Никогда. – И добавил, чуть смутившись: – Вы первый.

– Помимо жалоб, есть глаза и уши. Твои, к примеру. Или ты никогда не выходишь в город?

Меднозвенник замялся, посмотрел несколько раз в сторону кабинета своего начальника, словно набираясь смелости, а потом неуверенно произнес, понижая голос:

– У подножия. На самой границе города, там, где живут уже одни пастухи. Я слышал одно имя… Рофи.

– Кто он?

– Не знаю. Но там о нем говорили уважительно.

Что ж, других вариантов у меня все равно нет.

– Спасибо.

Я двинулся к выходу и уже почти добрался до крыльца, когда услышал задумчивое:

– Вы думаете, что-то правда можно изменить?

Я так не думал. Вообще не размышлял об изменениях, особенно в настоящую минуту, потому что мои мысли занимало только одно: найти способ и средство вернуть Лус. Чувства демона, заключенного в ее теле, меня не волновали. В конце концов, взрослый мальчик, ничего нового в происходящем для себя не откроет. Но отдавать невинное девичье тело какому-то похотливому тирану… Нет. Она ведь хотела жить для нас, а не для кого-то другого.

Скорее всего, я не должен был успеть: до сумерек оставалось всего ничего. Вот только сидеть сложа руки не мог. Что-то не позволяло. Что-то, прежде спрятанное глубоко внутри, а теперь отчаянно карабкающееся на поверхность.

– Можно попытаться.

Наверное, стоило сказать «нужно». И тогда слова прозвучали бы приказом, исподволь подталкивающим на действия. Хоть какие-нибудь. Но я ведь никогда не умел приказывать…

Подножие холма выглядело так, как и полагается задворкам: безлюдное, подозрительное, опасное. Конечно, сравнения с окраинами Веенты, с тем же Сальным кварталом задние дворы Руаннаса не выдерживали. Смесь давно перебродившего отчаяния и равнодушия, вот что обычно наполняет воздух в подобных местах, а здесь дышалось по-другому. Дыхание не перехватывало, что называется. Хотя и беспечно себя чувствовать не получалось.