«Вырубился, – с облегчением понял Гримберт. – Одним меньше. Невеликая радость, но может сыграть на руку. Двое преследователей – это все-таки меньше, чем трое. Хотя куда они с Берхардом успеют дойти-то при такой погоде, тем более что оставшиеся живо хватятся своего приятеля?»

– Надо убираться, слышишь? – он попытался схватить Берхарда за рукав, но схватил лишь пустоту. – Где ты?

Голос Берхарда внезапно раздался с противоположной стороны, совсем не там, где Гримберт ожидал его услышать.

– Минутку, мессир. Не годится оставлять этого парня лежать вот так вот на голых камнях такой ночью. Стоило бы помочь ему.

Гримберт чуть не застонал. Вот в ком уж он точно не мог предполагать благородства, так это в контрабандисте и бывшем наемнике-альмогаваре.

– Уходим! – едва не крикнул он. – Брось его, я сказал!

– Еще немного мессир… Сейчас.

Следующий звук он расслышал удивительно четко – на несколько секунд стих грызущий скалы ветер. Это было похоже на приглушенный шелест стали, словно кто-то достает короткий клинок из ножен. Следом послышалось быстрое шипение, перемежаемое резким треском, а вслед за ним – влажный всхлип. Что-то судорожно забилось о камни, точно гибнущий мотылек, но всего через несколько секунд этот звук затих и прекратился.

– Берхард? – Гримберт неуверенно двинулся на звук, выставив перед собой растопыренные пальцы.

– Осторожно, мессир, – спокойно сказал Берхард откуда-то снизу. – Не наступи в кровь. Кровь на снегу хорошо отпечатывается, а нам лишние следы ни к чему.

– Что ты наделал?

– Я? Как и обещал – помог ему. Поверь, с моей стороны это было истинно христианским поступком. Последние минуты парень ужасно мучился. И мучился бы еще сильнее, если бы я не перерезал ему горло.

* * *

Гримберт едва не попятился. Его напугал не столько хруст перерезаемого горла, сколько тон Берхарда. Спокойный тон человека, рассуждающего о чем-то очевидном и само собой разумеющемся. Он настолько не сочетался с добродушным бормотанием старого пьяницы, которое он слышал несколько минут назад, что поневоле делалось жутко.

– Какого дьявола? – простонал он. – Сейчас выйдут его дружки и…

– Нет, не думаю, – задумчиво произнес Берхард. – Скорее всего они уже валяются под столом с разинутыми ртами. Чего мне жаль, так это пола, знаешь ли. Отличные обтесанные доски, мы с ребятами едва спины не сорвали, когда тащили их из долины, а теперь отмывать их от крови и блевотины… Может, ты займешься этим, пока я дотащу тела до ближайшей расселины? Тоже не самый простой труд, знаешь ли, а тебе даже легче будет, слепому, три себе и три…

Понимание пришло не сотрясающим небо грозовым ударом, а мягким упругим толчком, от которого внезапно подломились ноги.

– Яд! Ты отравил их!

– Ничто не растворяется в дрянном вине так хорошо, как добрая порция яда, – с удовольствием заметил Берхард. – Исключительно сильная смесь. Одна часть аконита, одна белладонны, да три сулемы, а еще – собранная ровно в полдень пыль с надгробной плиты и истолченный ноготь утопленника, мне один аптекарь в Бра продал…

– Ты отравил их… – повторил Гримберт, не в силах понять, какое чувство вызывает в нем это. – Но ты же…

– Да, мессир?

– Ты же сразу предложил им вина! Еще до того, как я вывел их на чистую воду! Это значит…

– Это значит, что в то время, пока кто-то работал ртом, я работал головой, – судя по звучным хлопкам, Берхард был занят тем, что обыскивал покойника с перерезанным горлом. – Я, может, насчет рыцарей и плохо разбираюсь, но то, что эти ребята в Альбах впервые, сразу понял.

– Как?

– Сами себя выдали. Крысиная Долина, Тропа Висельника, Закорюка… Это все я выдумал только что. Нет таких мест в Альбах. Не говоря уже о том, что на Хлорной Поляне отродясь не видывали снега. Нельзя лгать в Альбах, мессир. Это против законов.

– Но ты… Ты же сам солгал! – вырвалось у Гримберта. – Едва мы с ними встретились! Про племянника и мощи, про…

Берхард со вздохом разочарования поднялся. Судя по всему, обыск не дал обнадеживающих результатов.

– Может, и солгал, – ворчливо заметил он. – В Альбах закон непрост, мессир. По крайней мере еще не родился тот судья, который полностью его уразумел. Но самое главное правило запомнить нетрудно. Оно называется так – сожри ты, пока не сожрали тебя. Это тут главнейший закон. А остальное…

Он сплюнул в снег.

– Ты недостоин баронского титула, – пробормотал Гримберт. – Имей я возможность, сделал бы тебя графом.

– Благодарю.

– Не подумай, что мне жаль их. Единственное, чего мне жаль, так это того, что мы уже не узнаем, кем они были при жизни.

Судя по всему, этот вопрос мало интересовал его проводника.

– Верно, дезертиры. Мало ли дураков сейчас внизу оружием бряцает… Впрочем, дезертиры по четверо редко бегут, больше поодиночке. Так что скорее беглые каторжники. Думают, что могут укрыться в горах, только слишком поздно понимают, куда попали.

– Их трое, не четверо.

Берхард вновь усмехнулся и в этот раз Гримберт уже не мог сказать, чему именно.

– Нет, мессир. Четверо.

– Но… – что-то неприятно царапнуло грудь твердым когтем. – Где же четвертый? Где-то неподалеку? Караулит?

Берхард удивился.

– Как это где? Да ты его первым делом заметил, как вошли. Пахло уж от него очень недурно.

Гримберт вспомнил густой запах жареного мяса и сладкий жир, который он слизывал с тарелки. Желудок вдруг оказался наполнен тягучей жгучей слизью, челюсти смерзлись воедино.

Так вот почему Берхард отказался от щедрого угощения. Он просто знал. Все понял, едва они вошли.

– Подыши немного, мессир. Вот так, спокойнее. Не переживай, насчет этого в Альбах закона нету.

Гримберт всхлипнул, пытаясь удержать распирающий желудок на месте.

– Ты мог… мог… предупредить.

– Конечно, мог. Только долго бы ты на своем черством хлебе протянул? А так хоть живот набил… Ну, пошли, у нас еще работа впереди. Ты вот что, снега побольше набери, снегом доски оттирать сподручнее…

Берхард уверял, что они вышли в «свинячий завтрак», задолго после того, как встало солнце, оттого гнал его еще быстрее, чем прежде, утверждая, что они потеряли до черта времени. Но Гримберт, ковыляя вслед за ним по притрушенным скрипучим снежным ковром валунам, подозревал, что тот лукавит, а то и попросту лжет. В остервенелом вое ветра, что пытался содрать кожу с его лица, угадывались ночные интонации, да и холод тоже был ночным, тяжелым и злым.

В лучшем случае это предрассветные часы, а то и глухая ночь. Но ни проверить этого, ни доказать Гримберт не мог. «Наверно, слепцы – могущественнейшие люди на свете, – с усмешкой подумал он, – только они могут позволить себе роскошь, немыслимую даже для Папы Римского. Возможность не разделять день и ночь, поскольку для них между ними нет ровно никакой разницы.