– Что, целый день?

– Дольше, мессир.

Расспрашивать Берхарда было бесполезно, в этом Гримберт имел возможность убедиться не один раз за время пути. Берхард, как и многие люди его профессии, отнюдь не был болтуном, а если открывал рот, то лишь по насущному поводу. «Прикрыли бы вы воздухоотвод, мессир, а то снегу наметет», – обычно говорил он, если Гримберт донимал его вопросами, а то и вовсе огрызался какой-нибудь грубой шуткой, которая на долгие часы пресекала всякий разговор на корню. «Пожалуй, этот человек может молчать вечно», – решил Гримберт, как и горы, окружающие его большую часть жизни. Он и сам как гора, сплошь гранит и лед, ни дать ни взять, не человек, а частица Альб, отщипнутая от них невесть какой силой и с тех пор бредущая самостоятельно… Пытаться разговорить такого – только язык в кровь стирать.

– Лантахарий.

– Что?

– Так его звали. Человека, который мог бы подтвердить, что выдержки у меня хватит на двадцатерых. Скорее Альбы провалятся сквозь землю, а на их месте расцветут виноградники, чем Берхард Однорукий утратит выдержку, вот как он сказал бы, ежли б был здесь.

– Твой… приятель? – осторожно предположил Гримберт.

– Приятели в трактире, а не в Альбах, – резко ответил проводник. – В горах приятелей не бывает. Сюда люди поднимаются не для удовольствия, чтоб свежим воздухом подышать, а токмо для дела. Нет, не приятель. Наниматель. Заказчик.

Гримберт понимающе кивнул, едва не заработав ссадину на лбу.

– Контрабандист, поди? Иначе к чему ему проводник по тайным альбийским тропам?

– Контрабандистами я тоже не брезгую, мессир. Хоть и не люблю с ними работать. Жадный народ и нетерпеливый. Паршивое сочетание для здешних мест. Иной так трусится от жадности, что набьет мешок всяким скарбом, а потом с этим же мешком в расщелину на леднике полетит… Другому деньги карман жгут так, что вперед меня бежит. Наглотается, бывало, серного газу, потом лежит, кровью блюет, и не до денег ему уже… Суетливый народ, много возни с ними. Но Лантахарий был не из этого племени. Он был торговцем. Водил караваны из Бра в Сампере, Кавур и Аллос. Иногда и дальше, до самого Таллара, смотря по сезону. А я при нем и его людях вроде как проводником, дорогу показываю да предупреждаю, ежли что.

Гримберт едва не хмыкнул. Он мог представить себе пробирающихся волчьими тропами контрабандистов с вьючными мешками, но даже не представлял, что в этих суровых чертогах передвигаются целые караваны.

– И что, везло ему, твоему Лантахарию?

– Везло, – согласился Берхард. – Про него говорили, мол, удача ему в деле сопутствует, потому как мать при крещении дала ему проглотить волос Святого Гомобона, покровителя торговцев, только вранье это все, так я думаю. Просто соображение у него было хорошее по части выгоды. Не суетился, не спешил, не жадничал, но у него всегда монетка к монетке приходилась, через то и удача шла. Толковый был торгаш, Господь свидетель, не то что нынешнее племя…

Берхард зевнул, пытаясь устроиться удобнее в своем каменном ложе. Едва ли под ним было меньше острых каменных граней, чем под Гримбертом, но вел он себя так, точно возлежал на пуховой перине.

– Я-то торговцев редко вожу, мне привычнее налегке двигаться. Оно и понятно, меньше скарба – легче путь. Вот подкараулят тебя в глухом ущелье егеря, пальнут для острастки из аркебуз, тут уж у тебя единственный шанс – бросать мешок в снег и бежать во весь дух, надеясь только, что собак у них нет. А если у тебя полдюжины телег, да все с мешками? И люди при них? Куда денешься, а?

Гримберт пожал плечами. Тоже чертовски неудобный жест, когда лежишь в узкой каменной щели, похожей на усеянную зубами почти сомкнувшуюся пасть.

– Бросить к черту и удирать.

Берхард засопел.

– Дурак ты, мессир, хоть и рыцарь. Бросать караван не по чести. Договор в Альбах свят, а договор между купцами и проводником тем паче. Брось я караван при случае, потом с меня прочие проводники спросили бы при случае. Пошто доверия не оправдал? Зачем авторитет «альбийских гончих» уронил? У нас за такое спрос суровый. В прошлом месяце как раз одного такого спровадили, Харарихом Индевелым кличут. Проштрафился он перед обществом. Увидел лавину под Сахарным Зубом, и ну тикать. Телеги, конечно, в щепу, людей, что при них были, по камням размазало… Сам Харарих ноги унес, но ребята в Бра прознали про это дело и, конечно, уж поджидали.

– Убили? – по-будничному спросил Гримберт.

– Среди проводников своих убивать не полагается. Даже тех, кто против правил пошел. Дотащили до ближайшей вершины, одежду сняли, окатили кипящим маслом из горшка и отпустили на все стороны, сколько их в Альбах сыщется. Это у нас такая традиция, значит. Пока масло кожу жрет, холода не чуешь, можешь много лиг пробежать на одном дыхании. А вот потом… Иные, говорят, по десять лиг[14] пробегали от бодрости.

– Вот, значит, какие у вас традиции…

* * *

Чутье Берхарда, способное улавливать признаки приближающейся бури или по едва ощутимому хрусту снега под ногами замечать коварные подснежные каверны, не было способно воспринимать сарказм.

– Тем и живем, мессир, – буркнул он. – Но с Лантахарием у нас таких проблем не было. Мы с ним крепко сдружились, по правде говоря. Притерлись, как два камешка притираются, что много лет рядом лежат. Может, он и торгаш, но честь понимал хорошо и с оплатой не обижал. Как-то раз мы с ним из пяти телег потеряли три. Сперва нас на перевале Снегобородый едва не разорвал в клочья, потом под лавину на западном склоне попали, едва ноги унесли, и, будто этого мало, под конец в засаду финикийцев угодили. Потеряли последних лошадей, истратили весь порох, но прорвались. И что ты думаешь? Лантахарий мне полную плату преподнес, два флорина, как и условлено было. Видит Господь, одно удовольствие было с ним работать, пусть и говорят, что честный торгаш – такая же редкость, как орел с тремя крыльями…

«Удивительно, – подумал Гримберт, всем телом ощущая жуткий гул каменной породы, к которой прижимался всем телом. – Я едва не вою от ужаса, скрючившись в этой жалкой щели, точно по мне кроет беглым крупнокалиберная артиллерия, а этот однорукий ублюдок разглагольствует себе, точно пропустил в трактире кружечку и устроился в любимом кресле у камина…»

Берхард вздохнул.

– Жаль только последнее наше с ним дельце не выгорело, – пробормотал он. – Я бы за него пять флоринов получил, хватило бы на всю старость, да еще и Святому Петру пару медяков при входе подбросил бы на кружку аквавита[15], чтоб петли подмазать… Восемь лет назад то было. Собрал Лантахарий обоз, ну и меня, конечно, кликнул, другим проводникам он не доверял. Двинулись мы в Кольмар, да не налегке, а при пяти телегах. Но вез он не медь или бархат, как бывало, а склянки всяческие. Там, в Кольмаре, в ту пору как раз оспа разыгралась, мертвецов столько было, что их вдоль дорог, раздувшихся, выкладывали, вот он и поспешал. Накупил у лекарей зелий лечебных да декоктов, ну и пустился через горы. Торгаши – они ветер по-особому чуют, не то что мы, вольные бродяги…