– Тадек написал с фронта: «Скоро увижу Маршалковскую!» А потом пришла похоронка, – рассказывала бабушка.

– А какой он был, ба?

– Какой-какой… Молодой, веселый. Анджей, старший, тот серьезный был, не улыбнется лишнего разу. Но меня любил больше всех, и я его любила – чуть не больше отца. Маму-то я и не помнила, она молодая совсем умерла.

– А отчего, баб?

– От тифа.

– А тиф – это что?

– Болезнь такая, заразная… Да что ты не спишь, егоза?

– А ты рассказываешь интересно!

– Это тебе интересно, а мне больно. Никого нет, одна я осталась…

– Как одна? А я? А папа?

– И вы все, конечно. Это я сдуру сболтнула, прости меня, Господи. И вы, и Зуля – мало у кого столько счастья. А моих нет, и помнить их, кроме меня, некому. Ты помни, ладно? Я потому и отца твоего Андреем назвала, это Анджей по-польски. Хотела еще сына и дочку, да не получилось…

– А почему, ба?

– Ох, любопытная, ничего сказать нельзя. Много будешь знать, скоро состаришься. Спи давай, поздно уже совсем…

После гибели старшего сына прадед окончательно поседел и перебрался жить в госпиталь. Там познакомился с Войно-Ясенецким, часто ассистировал ему, и преподобный Лука хвалил стремительную четкость его работы.

Все это дошло до меня в бабушкиных рассказах. Я помню своих – а кто помнит тех, кого вычеркнули из списков личного состава после разгрома первого десанта? Город празднует годовщину его гибели, как день своего освобождения, и не знает, что был еще и второй.

Через два месяца, когда море давно уже отмыло от крови прибрежную гальку, в безлунной ненастной ночи возникли ангелы мести: старший лейтенант Колокольчиков и каплей Корзинкин. Их торпедные катера прокрались в бухту и за несколько минут превратили ее в пылающий ад. Залп «катюши» с одного катера накрыл аэродром и береговую батарею на обрыве. Две торпеды с другого оставили от дотов развалины. Подошли транспортные суда, и катера легли на обратный курс. Уличные бои шли два дня, герои второго десанта получили свои ордена…

Герои первого десанта получили мокрую соленую братскую могилу и забвение. День их гибели стал Днем города – гулянье до утра в ноябре не устроишь. Кто же это издевается над нами: время, история или бог?

У меня мало времени и денег, но я сделаю все, что смогу. А то что я после скажу тому, в насквозь мокром черном бушлате?

Где-то здесь, в этом море, лежат кости Анджея Зелинского. Тадеуш Зелинский вернулся на землю предков и стал ее частицей.

Баб, я это сделаю и для них тоже.

Я покрутила колесико мышки, увеличивая нечеткую фотографию капитан-лейтенанта Корзинкина. Напряженное квадратное лицо с широкими скулами, маленькие, глубоко посаженные глаза, а бровей совсем нет. У поморов бывают такие лица – словно бугристые валуны, отполированные морем и ветром. Ну да, он из-под Архангельска… В сорок третьем ему было двадцать пять. Через полгода после того рейда он погиб, а Золотую Звезду ему дали только посмертно.

У старшего лейтенанта Колокольчикова даже на фотографии из личного дела смеялись глаза. Наверное, его любили те, с кем он ходил на верную смерть, если за ним, выброшенным взрывной волной в море, два матроса прыгнули, не сговариваясь. Его тогда подняли на борт, и он довел катер на базу. Он получил Героя, довоевал до Победы и умер в сорок шестом, не дожив до тридцати.

В городе, за который они дрались, нет ни улицы, названной в их честь, ни мемориальной доски. Памятник героям-десантникам – это слишком абстрактно. Те, кто рисковал головой и сделал невозможное, достойны большего.

Почему их здесь никто не помнит?

«Я сделаю, – молча пообещала я, глядя в глаза каплею Корзинкину. – Вот увидишь, сделаю, слово даю».

Почему-то показалось, что меня услышали.

Пора готовиться к худшему: приискивать себе место на кладбище, раз уж лисы-кицунэ так любят там жить. Лисой быть – по-лисьи выть: тонко, захлебываясь, давясь кашлем. По крайней мере у меня до сих пор получалось только так. Может, через пару-тройку веков научусь получше, если доживу.

А пока надо оборудовать себе лежку-схрон. Когда мы вселялись в эту убогую двушку, в кладовке среди прочего хозяйского хлама я заметила саперную лопатку. Она и сейчас лежала там – защитного цвета, облезлая, с вырезанными на черенке буквами «С. К.». Должно быть, чьи-то инициалы…

Я обернула ее газетами и сунула в непроницаемо-черный полиэтиленовый пакет. После приема вернулась домой, переоделась в старые джинсы и кроссовки и отправилась на окраину города.

Кладбище не было таким беспросветно унылым, как то, которое мы с Генкой навестили перед отъездом. Юг есть юг, ранняя осень царила и здесь, жизнь играла у гробового входа. Невысокая ограда из блоков выветренного ракушечника была заплетена плющом, листья трепетали под теплым ветром, ящерки мелькали среди пятен света и тени, исчезая на глазах.

Я поймала себя на том, что стою и гляжу на это без единой мысли в голове. Зелень, солнце, ветер – когда я их замечала в последний раз? Юркие ящерицы – скольких из них я вижу? А они смотрят на меня черными бисеринками глаз и тут же обо мне забывают. Я для них – деталь пейзажа, как и они для меня. У них своя сложная, интересная и напряженная жизнь.

Ничего, буду здесь жить и на них охотиться. Макс однажды ухитрился изловить одну и слопать – и никак не мог понять, за что Катька напустилась на него с упреками.

– Ты зачем ее съел? Тебя что, дома не кормят?

– Что ты к нему привязалась? Он же хищник, у него охотничий инстинкт. Бегает что-то съедобное – значит, надо поймать и съесть.

– Мам, ну как ты не понимаешь? А вдруг это была Медной горы хозяйка?

– Так она же далеко, на Урале.

– Ну и что? Там же написано, что она может под землей пройти куда угодно! Вот она и пришла сюда, на море, погреться, а он ее съел! Отстань от меня, плохой пес, нечего лизаться!

Тогда у Катьки был период Бажова. Потом пришел черед греческих мифов, потом Андерсена.

А какой «период» у Дашки, я не знаю. Она все больше и больше замыкается в себе. Влюбилась, что ли?

Как они будут без меня?

Я вошла в ворота и побрела по разбитой асфальтовой дорожке. Как здесь тихо… Зелень скрадывала убогие кресты, сваренные из труб и покрашенные серебрянкой, ржавые оградки и рассохшиеся скамейки. Даже невероятно безвкусные, похожие на кремовые торты из гранита и мрамора памятники казались не такими уж безобразными в ажурной тени акаций.

Кладбище упиралось в склон высокого холма. Там я и решила вырыть себе пещерку. Это была старая заброшенная часть кладбища, оградки едва виднелись среди зарослей бурьяна. Я продралась сквозь него, чувствуя, как сухие стебли цепляются за джинсы, и остановилась осмотреться.