делаю пометки для себя, некоторые термины записываю, я ведь профан в авиации. Продолжайте.

— Если кратко, я все сказал. Нет, вот еще что. Поглядите, насколько их машины превосходили наши в удобстве эксплуатации, в наземном техническом обслуживании. — Лобов достал из нагрудного кармана гимнастерки маленькую записную книжку, нашел нужную страницу. — На снятие винта Ju-88 в полевых условиях немцы тратили четыре минуты, винта нашего СБ — час. На демонтаж двигателя у них уходило полтора часа, у нас — четыре с половиной. Установка двигателя отнимала у немцев три часа, а у нас целых десять! Вот и попробуйте найти ответ на ваш вопрос, Александр Васильевич. Нас спасали несколько факторов: аскетическая простота боевых машин, относительная дешевизна их производства и, следовательно, все нараставшее положительное соотношение произведенных и потерянных самолетов.

Этот сухарь, каким казался майор Савельеву, имел горячее сердце, а главное — обширные знания. «Буду про себя держать его в советниках. Толковый мужик».

— Спасибо, товарищ майор, очень вам благодарен. Если позволите, можно к вам обращаться за помощью?

Лобов поднялся, сделал легкий поклон:

— Сочту за честь, товарищ подполковник.

На встречу с главным инженером судостроительного завода в Рослау Йоханом Бурхольдом Савельев взял только переводчицу, лейтенанта Величко, белокурую красавицу лет тридцати. Она упросила начальника разрешить ей ехать в штатском, очень, видимо, хотелось покрасоваться перед офицерами и немцами своей безукоризненной фигурой. Появившись перед Савельевым, уже выходившим на улицу, Величко в летнем платье без рукавов и с глубоким декольте, в элегантных босоножках, сделала книксен и спросила томным голосом:

— Ну как я вам, товарищ подполковник?

Савельев бесцеремонно оглядел ее снизу вверх и, улыбнувшись, ответил:

— Лучше не бывает. Поехали.

На ступеньках крыльца Савельев лоб в лоб столкнулся со старшиной Кулешовым, разодетым, словно на парад: в новом мундире со всеми орденами и медалями, в синих офицерских галифе и офицерских же хромовых сапогах. Бросив острый оценивающий взгляд на переводчицу, доложил, вскинув руку к козырьку фуражки:

— Товарищ подполковник, старшина Кулешов прибыл в ваше распоряжение для прохождения службы.

Савельев схватил старшину в охапку, трижды расцеловал.

— Здорово, брат, Кулешов! Рад снова видеть тебя. Честно скажу, скучал. Готов к работе?

— Так точно, товарищ подполковник, готов. Машину принял. Кто такая? — Он скосил глаза на лейтенанта Величко.

— Лейтенант, переводчица.

Все трое направились к стоявшему рядом «виллису», надраенному Кулешовым до блеска по случаю приезда. Тут Савельева окликнул подбегавший зампотылу майор Кубацкий:

— Товарищ подполковник, докладываю: шифрограмму о литерном составе получили, я распорядился начать погрузку фюзеляжей и плоскостей на наши грузовики и под охраной потихоньку двигаться к железнодорожной станции.

— Молодец, Михаил Иванович. Я вам в помощь майора Лобова выделил. Пусть проследит за погрузкой. Он лучше нас знает, как грузить, чтобы не помять изделия. Буду в штабе часа через два.

Пока офицеры говорили, Кулешов тяжелым взглядом окинул переводчицу. Та удобно разместилась на заднем сиденье, закинув ногу на ногу и разметав руги по спинке сиденья. Кулешов подошел к ней сбоку и прошипел:

— Слышь, ты, кукла, сядь нормально. И не вздумай пялить бельмы на подполковника, он женат.

— Да как вы смеете, — встрепенулась переводчица, задыхаясь от возмущения, — как вы смеете так говорить с офицером?!

— Я тебя предупредил, потом не обижайся.

Величко скуксилась, большие красивые глаза блестели, переполненные слезами. Она забилась в угол сиденья и отвернулась в сторону. Савельев, ничего не заметивший, привычно плюхнулся на переднее сиденье, установил автомат ППШ с рожковым диском в гнездо у двери и, похлопав водителя по спине, весело произнес:

— Ну, Кулешов, поехали.

Глава 20

В палате было душно. Июльская жара через настежь открытые окна заползала под нижнюю рубашку, простыню. Подушка взмокла от пота. Лежать стало невмоготу. Баур кое-как уселся в кровати, подложив под левый локоть одеяло с подушкой, и начал новое письмо жене:

«Милая моя Мари, добрый день!

Хотелось бы думать, что у тебя и наших девочек он действительно добрый. Пишу, видимо, уже двадцатое безответное письмо. Мари, вины твоей в том нет, я это знаю. Просто русские не пропускают мои письма к тебе, маме, брату, сестрам. Я не знаю, зачем они так делают. Некоторые мои коллеги по несчастью плена и ранения, тоже генералы, стали получать письма из Германии. Возможно, русские полагают, что я, личный пилот фюрера, как-то связан с каким-то мифическим Гитлером (они считают, что фюрер чудесным образом спасся и находится вне пределов Германии), могу сообщить ему некую секретную информацию. Бред, конечно. Но факт остается фактом, переписки я лишен до сих пор.

Процесс заживания культи идет медленно, хотя русские все делают добросовестно, насколько я могу судить. Боли бывают еще адские, но от морфинов я отказался, опасаясь привыкнуть к ним навсегда. Я хорошо помню историю с Герингом после его ранения. Лечащий врач утверждает, что установившаяся жара плохо влияет на заживление. С похолоданием все пойдет гораздо быстрее. Будем надеяться.

Кормят хорошо. Признаюсь, я плохо представлял себе русскую кухню. Конечно, лагерный госпиталь не ресторан, но питание разнообразное. Мне особенно нравятся их супы: щи, борщи, с макаронами. Но вот немецкий густой гороховый суп гораздо вкуснее. На второе подают отличные каши со сливочным маслом: гречневую, пшенную, пшеничную, перловую (эту кашу русские отчего-то не уважают и презрительно называют шрапнелью), вареный картофель, макароны с мясом (конечно, из тушенки), рыбой и очень вкусной и жирной сельдью (говорят, каспийской и дальневосточной). На третье — компот из сухофруктов, кисель или чай. Я откровенно восхищен очень вкусным русским хлебом, как черным, ржаным, так и белым, пшеничным. Их сливочное масло жирное и очень приятное на вкус, такого масла я нигде и никогда в Германии не встречал.

Одним словом, русские ко мне относятся нормально, за исключением запрета на переписку. Иногда приходит офицер НКВД (эта служба у русских схожа с нашим гестапо) и задает одни и те же вопросы: где и когда я родился, кто мои родственники, когда вступил в НСДАП, как начал работать с фюрером и т. д. Офицер ведет себя вежливо.