котором главным действующим лицом был, конечно, сам истязаемый. Палачи почти всегда относились к нему с особым почтением, как хороший скульптор, который был обязан подготовить и полюбить тот материал, из которого ему предстояло высечь или вылепить портрет, бюст или человеческую фигуру в полный рост.

Эскен оказался настолько слаб, а вина его была столь очевидна, что он возопил о пощаде и признался во всех грехах как свершенных, так и воображаемых, лишь увидев дыбу. Отметим, что это нехитрое приспособление с воротом, прикрепленным к потолку, и веревкой не считалось гвоздем программы, которую всегда готовы были продемонстрировать в полной мере славные мастера цеха палачей.

От испуга Эскен вдруг впал в транс и с трудом уже мог различать, где кончается реальность, а где начинается то состояние священного бреда, в который, по замыслу инквизиторов, и должен был впасть каждый, кто в той или иной мере, в зависимости от силы духа, имел случай познакомиться с их бессмертным искусством. В этот бред испытуемый чаще всего впадал уже в тот момент, когда он оставался наедине с собой в камере. Часы, проведенные после пытки или после обычного предварительного устрашения, считались, может быть, самыми важными. Непосредственно ни боли, ни страха уже не было, но их неизгладимый след начинал производить в душе самую важную работу. Священный страх перед болью или физическое ощущение таковой в подобные часы словно давали душе особую возможность увидеть происшедшее в ином, неземном, мистическом свете.

И тогда наступал час писцов. Они записывали все бредовые и невероятные показания. Такие признания не стал бы рассматривать ни один, даже самый предвзятый, современный суд. Но дело в том, что инквизиция, которая самого Бога считала своим почетным судьей, не имела дела с земными проблемами. Эти откровения на уровне видений и считались истиной. И чем необычнее с точки зрения здравого смысла, чем таинственнее и парадоксальнее были подобные признания, тем большее удовлетворение испытывал и палач, и сам инквизитор.

Оставшись наедине с самим собой, Эскен вдруг почувствовал некое чужеродное присутствие. В бреду он решил, что это сам дьявол проник сквозь толстые тюремные стены. Эскен уже ясно видел, как душа его пылает в адском огне. Он бросился на колени и стал молиться.

– Исповедуйся, исповедуйся, сын мой, – произнес вдруг мрачный голос, который донесся из противоположного угла камеры. – Милость Господа нашего не знает границ.

Эскен замолчал на полуслове, чувствуя, как холодный пот покрыл все его тело. Он медленно обернулся в ту сторону, откуда донесся этот замогильный голос. Там ничего нельзя было различить, кроме густого непроницаемого мрака. Священный бред как естественное последствие общения со святой инквизицией набирал силу. Сейчас из темного угла должен был явиться сам Сатана и унести душу Эскена в ад.

– Кто?! – закричал тамплиер во весь голос, сам удивляясь себе. – Кто говорит со мной из тьмы? Явись! Я жду!

И вновь мертвая тишина. И вновь бедный Эскен изо всех сил пытался разглядеть хоть что-нибудь.

– Отвечай! – закричал заключенный. – Кто ты: демон или ангел?

“Демон или ангел”, – успел записать скриптор, который сидел у слухового окна с противоположной стороны тюремной стены и аккуратно записывал важные показания подсудимого. Его первое признание, сделанное под угрозой пытки, не удовлетворило судью, и душа инквизитора начала испытывать страшные мучения. Судье вдруг показалось, что он сам готов подпасть под обаяние дьявольских чар, и поэтому инквизитор решил записать откровения заключенного уже тогда, когда его подопечный по всем законам должен был впасть в состояние откровения.

– Отвечай! – не унимался Эскен. – Я всего лишь бедный храмовник, втайне обвиненный своими братьями, – отозвался Эскен, встал с колен и медленно пошел на голос.

Скриптор не мог записывать реплики того, чей голос для него просто не существовал. Душа грешника пролетала сейчас по своим, только ей знакомым лабиринтам и закоулкам. Переписчик лишь фиксировал земную, осязаемую часть разговора, то есть слова Эскена, и больше ничего. Завтра инквизитор обязательно напомнит заключенному об этом странном разговоре с призраком и потребует признаний. Картина станет полной, две половинки сойдутся, и мир видимый и мир невидимый дополнят друг друга в общих показаниях обвиняемого. Инквизитор и его жертва в этом сложном процессе шли рука об руку, и каждый из них мог с легкостью впасть в ересь.

Когда Эскен скрылся в тени, то он смог различить во тьме фигуру старика, больше похожего на мертвеца. Лишь немигающие, глубоко посаженные глаза смотрели на заключенного из темноты, словно излучая из себя странный свет. Голос вновь произнес:

– Не бойся меня, сын мой. Я не кто иной, как дряхлый старец, который давно уже не видел дневного света. Назови мне свое имя.

– Эскен… Эскен де Флойран.

– Каковыми бы ни были грехи твои, сын мой, они все равно не идут ни в какое сравнение с тем, что свершили наши братья по ордену. Ордену Храма. Не бойся. Ничего не бойся, ибо всегда приятно осознавать, что есть грешники, куда виновнее тебя перед ликом Божьим, – произнес старец, и глаза его, казалось, стали светиться еще больше. – Приблизься ко мне, сын мой. Мне осталось слишком мало жить на этой земле. Небо послало тебя ко мне. Ты, как дуновение ветра, ветра надежды, как слеза, которая должна смягчить очерствевшую душу. Прояви милость ко мне, и тебе воздастся сторицей. Приблизься, приблизься, сын мой, и внимай. Мне многое, очень многое следует рассказать тебе.

– Как же я могу принять вашу исповедь? – слабым, дрожащим голосом возразил было Эскен. – Я не являюсь капелланом. Я могу впасть в грех.

Эти слова скриптор записал с особым вниманием и даже выделил их. Инквизитор обязательно спросит у заключенного, о каком грехе шла речь во время ночного разговора с тем, кто явился из мрака.

– Бог простит и это, сын мой, – произнес старик. – Он всегда всех прощает.

Эскену показалось, будто время прекратило свой бег. Сейчас он находился в другом мире. Святые отцы рассказывали о подобном опыте общения с потусторонними существами. Перед ним сидел не человек, а его тень, отражение, спектр давно минувшей жизни. Старик был настолько дряхлым, что напоминал истлевший лист пергамента. Одно неловкое движение, и от этого свидетельства прошлого ничего не останется. Лишь пыль поднимется в воздух. Если это действительно был тамплиер, то, судя по его древнему виду, он должен