Казалось бы, по всем этим критериям новый средний класс – в числе привилегированных, выигравших. Но есть существенное отличие – он не имеет власти. Даже контроля над собственной работой, собственным будущим. Неустойчивость мировой экономики оборачивается для его представителей личными драмами. Преуспевающие менеджеры в Уругвае могут оказаться на улице из-за биржевого краха в Нью-Йорке. Тысячи людей в России утратили свое положение в результате азиатского кризиса 1997–1998 годов, который, в свою очередь, предопределил русский дефолт несколько месяцев спустя. За этим последовали сложности в Латинской Америке. Русские недоумевали: почему им стало плохо из-за неприятностей в Таиланде? Бразильцы никак не могли понять, почему их реал обесценивается после краха русского рубля.

Благополучие среднего класса уязвимо и неустойчиво. И неустойчивость эта возрастает по мере развития глобализированного капитализма. Чем больше проходит времени, тем более очевидными становятся проблемы и противоречия восторжествовавшей на планете неолиберальной системы. А чем острее кризис, тем дальше расходятся пути элит и средних слоев. Для того чтобы элиты могли удержать свое положение, им надо чем-то жертвовать. У обнищавших масс отобрать уже нечего. Приходится жертвовать благополучием среднего класса. Или хотя бы какой-то его части. Выбросить за борт соседа с нижней палубы всегда приятнее, чем бросаться в пучину самому.

Индийский экономист Джайати Гош как-то заметила, что средний класс живет в «глобальном мире» во время бума, но кризис возвращает его на родную почву. Крушение рубля в 1998 году оказалось для многих людей этого слоя концом всего привычного образа жизни. В опустевших бутиках бессмысленно висели изящные платья, которые никто не мог купить. Дорогие машины на улицах казались призраками самих себя – у сидевших за рулем людей уже не хватало денег на бензин. Владельцы шикарных иномарок стали подрабатывать извозом. После аргентинского краха средний класс бросился на улицы Буэнос-Айреса, гремя пустыми кастрюльками и круша все вокруг.

В отличие от транснациональной буржуазии, средний класс, даже в эпоху глобализации, не может полностью оторваться от своих корней. У него просто нет для этого средств. Его представители могут более или менее свободно перемещаться по миру в поисках работы, но они не могут так же свободно перемещать свою собственность. Парадокс в том, что чем большего они достигли, тем больше они привязаны к одному месту. Человек, у которого ничего нет, кроме знаний, легок на подъем. Но построенный дом или посаженное дерево, с трудом завоеванная должность и просто сложившиеся за годы жизни отношения с коллегами и соседями тянут его к «почве». В конце концов при всей стандартизации быт среднего класса отнюдь не однороден глобально. Ведь он не только потребляет, но и создает собственную культуру (на что предпринимательская элита, естественно, не имеет ни времени, ни желания). Потому каждая международная мода оборачивается местной спецификой, любое глобальное направление – собственными, местными «звездами», а общий стиль обрастает своеобразными вариациями. Именно эти «маленькие отличия», пользуясь выражением Тарантино, и составляют плоть культуры.

В странах «периферии» средний класс может наслаждаться всеми преимуществами современной цивилизации, но не может, в отличие от элит, и отгородиться от большинства, отторгнутого этой цивилизацией. Реклама элитного жилья в Москве обещает покупателям дома, где вы будете общаться «только с людьми своего круга» (прислуга не в счет). Такую же точно рекламу можно найти в Йоханнесбурге или Мехико. Средний класс не может позволить себе отгородиться от большинства сограждан такой же стеной. И дело не только в стоимости элитного жилья, остающегося для него недоступным. Дело и в его социальной функции. Кто-то должен находиться между «элитой» и «массой». В противном случае общество просто перестало бы существовать.

Пока система развивается успешно, средний класс может выполнять роль связующего звена, своего рода толмача между транснациональной элитой и обществом. Но в условиях кризиса роли меняются. И именно средний класс готов предъявить счет элите от имени общества, взяв на себя задачу выразить, сформулировать и обобщить требования до недавнего времени «бессловесных» масс. Социальная несправедливость становится личной проблемой, а мысль об униженных и оскорбленных не дает спать по ночам.

В начале XXI века средний класс переживает в странах периферии настоящую катастрофу. Система уже не может поддерживать его существование. Как бы ни был этот средний класс мал по отношению к массе населения, он одновременно и слишком велик по сравнению с возможностями нищего общества. От Зимбабве до Бразилии, от России до Аргентины – повсюду растет разочарование, порой смешанное со страхом и озлоблением. Для того чтобы средний класс сохранил свое положение, он должен изменить общество. Консерватизм оборачивается бунтом, стремление жить по-старому– революционностью. Но кто поведет за собой разочарованный средний класс? Какие политические силы возглавят возмущение?

Опыт Западной Европы показывает, что однозначного ответа на этот вопрос нет. Средний класс распадается на «традиционные слои», достигшие своего положения задолго до информационной революции, и новые слои, обязанные своим благосостоянием технологическим новациям. Неуверенность испытывают и те, и другие. Одни опасаются дальнейшего сокращения традиционной промышленности и следующего за этим упадка выросших на ее основе городов. Другие обнаруживают, что технологическая революция, при всем ее блеске, не оправдала их социальных ожиданий. Традиционный средний класс начинает сближаться с маргиналами. Новый чувствует себя обманутым и оскорбленным.

Глобализация капитализма породила, таким образом, не только транснациональную элиту, но и новый средний класс, готовый стать ее могильщиком. Этот средний класс является одновременно «глобальным» и «локальным», он включен в мировую систему взаимосвязей и привязан к национальным культурам, он пользуется новейшими информационными технологиями, но страдает и от убожества и отсталости повседневной жизни в «периферийной» стране. В общем, он глобален и национален одновременно.

Неудивительно, что именно средний класс рано или поздно становится источником проблем. То, что журналисты бездумно окрестили «антиглобалистскими движениями», на самом деле представляет собой восстание среднего класса, повернувшегося против транснациональных элит. Именно поэтому волнения, начавшиеся в Сиэтле, распространились сначала на Западную Европу, а затем на Латинскую Америку. В глобализированном мире возникает новая стихийность, новый радикализм.

Подобный бунт всегда совпадает с «поколенческим разрывом». Таким же, как разрыв между «отцами»-либералами и «детьми»-революционерами в России второй половины XIX века или «старыми» и «новыми» левыми в Западной Европе конца 1960-х. Для России рубежом такого разрыва стал 1998 год, продемонстрировавший, чего стоят обещания элит. В Латинской Америке кризис разворачивается на наших глазах.

В общем, социальные перемены, начавшиеся в 1980-е годы с глобального торжества неолиберального капитализма, еще далеко не закончены. Самый интересный и драматичный эпизод еще впереди.

В конце 1990-х годов политическая карта Западной Европы окрасилась в розовый цвет: в одной стране за другой к власти приходили социал-демократические правительства. Случилось это после, по крайней мере, десятилетия упадка левых партий. Причем внешне успех социал-демократии превосходил даже то, чего она добилась в «золотое» для себя послевоенное время. Но этот триумф был недолгим. Победы на выборах лишь выявили страшную правду: за двадцать лет социал-демократия сама стала частью неолиберальной системы. Умеренные левые не были альтернативой. Они оказались последним резервом неолиберализма.