Его остановило спокойное, даже благодушное выражение лица Нессельроде. Тот не бился, не звал на помощь, даже не задыхался. Просто покраснел от натуги и выдувал воздух своим чудовищным носом. Насос, ей-богу!

– Все ваши тайны останутся с вами, но помогите и мне. Дошло до того, что люди Фуше следят даже за руками игроков. Мы не можем ничего передать друг другу. Пустяковая записка с перечнем ставок и та вызывает подозрения!

Бенкендорф уже отпустил шею собеседника, и посетители за соседними столиками, всполошившиеся, было, из-за драки, вернулись к своим разговорам.

– Хорошо, я помогу вам, Карл Васильевич, – выдавил из себя полковник. – Только из ревности к общему делу.

«Ну разумеется!» – секретарь смерил его победным взглядом.

– Я займу для вас триста наполеондоров…

– Четыреста.

«Вот прохвост!»

– Но отдавать вам придется из посольских денег. Ведь у меня нет.

По умильной физиономии Нессельроде было видно, что отдавать тот не собирается. Обещал сохранить тайну – этого достаточно. Шурка поник.

– Услуга за услугу, – секретарь наклонился вперед. – Раз уж мы теперь друзья…

«Храни Боже!»

– Думаю, вам полезно знать. Вы ищите человека, который поддержит непосредственную связь между двумя императорами…

Осведомленность делала секретарю честь.

– Вы перебрали любовниц Бонапарта. Но тщетно, – продолжал Карл. – Дюшатель подходила по всем статьям. Выдержана. Скрытна. Говорят, умна. А мальмезонские прятки от Жозефины – прекрасная школа. Но нет. Наполеон ей не доверяет.

Бенкендорф уставился на секретаря ненавидящим взглядом. Опять этот выскочка знал больше него!

– Ход с Савари тоже выглядел удачным. Она, не вызывая подозрений, может отправиться к мужу в Петербург. Ее кандидатура обсуждалась, но была отвергнута из-за связи с оппозиционными салонами. Остра на язык. Несдержанна. Лишена уважения к императору. Вы верно сделали, что покинули ее.

Шурка не предполагал, что его хаотичные действия можно уложить в систему и даже найти им логические объяснения. Каждый судит по себе.

– Единственная ошибка – графиня Висконти. Любовницу Бертье никогда не пошлют в Петербург. К тому же она итальянка. А между тем все это время у вас перед носом маячил правильный ответ.

Бенкендорфа бесил тон превосходства, но он заставлял себя слушать.

– Для поддержания личной дружбы императоров нужен человек, умеющий играть роли. Актер. Вернее, актриса. Женщина. И женщина красивая. Которая могла бы стать одинаково близкой как к одному государю, так и к другому. Понимаете?

Полковник начинал догадываться, но не мог поверить в столь простое решение.

– А ведь она уже пыталась объясниться с вами, – укорил Нессельроде. – Обратить на себя внимание. Во время нашего первого же пребывания в Фонтенбло. Мне назвать имя?

Бенкендорф был раздавлен и унижен. У него не только отобрали деньги, но и выставили дураком!

Жорж. Мадемуазель Жорж. Великая трагическая актриса. Она сама искала его и делала намеки, прозрачнее некуда. А ее недогадливый поклонник с ума сходил от желания обладать своим идеалом. Носил цветы. Засыпал записками. Умолял о встрече.

Флер, окутавший царицу подмостков, пал. Шурка мог ногой открыть дверь в ее гримерку вместо того, чтобы подыхать на пороге.

Конец 1807 г. Париж.

Слова Нессельроде воскресили цепь воспоминаний. Вот полковник вскоре после приезда в театре «Франсез». Его богиня готовится исполнять Федру. Он много слышал и уже заранее потрясен.

Бенкендорф стоял в партере, и зал был так полон, что только двое зрителей решились втиснуться после него. Работая плечами, полковник пробился к рампе и был буквально впечатан животом в бортик оркестровой ямы. Еще немного, и его кишки полезли бы через открытый рот. Весь зал колыхался на ногах, ибо за чужими головами невозможно было разглядеть сцену. Сидели только в ложах, но туда набилось столько гостей, что дамы, как грозди искусственных цветов, перевешивались через бортики и могли рухнуть прямо на подмостки.

Казалось, на знакомую пьесу Расина незачем давиться, но зрители шли, словно паломники в Копостелло. Шум стоял такой, что Бенкендорф уже пожалел о потраченных деньгах: он не услышит ни слова! На балконе кому-то сделалось дурно. Водоворот закружил несчастного и выплюнул из театра.

Ударил гонг. Один, другой раз. Алый занавес, расшитый золотыми пчелами, поехал в сторону. Голоса не стихали. Напротив, начались хлопки. Сначала жидкие. Потом все громче, чаще, и, когда от них уже дрожали стены, в глубине сцены, под картонной аркой появились две фигуры.

Старуха Энона вела под руку несчастную Федру, которая, спотыкаясь, точно слепая, влеклась за своей провожатой. Рукоплескания переросли в овацию.

– Жорж! Жорж! – кричали зрители и от восторга топали ногами.

Царица Афин остановилась почти у рампы и слабым голосом начала монолог, так растягивая слова, будто пела. И сразу глубокая тишина рухнула на зал.

Ничего, кроме этого тихого, сбивающегося речитатива, не было слышно. В словах звучала настоящая скорбь, и, задрав голову вверх, полковник был потрясен, как измучена женщина, сжигаемая противоестественной страстью – запретной любовью к своему пасынку Ипполиту.

От всей души хотелось поймать паршивца и открутить ему уши. Федра развернула пурпурный плащ, закутывавший ее с головой, он рухнул к ногам, и из него, точно из сердцевины бархатной розы, поднялось белое пламя. Царица была в длинной тунике, перетянутой под грудью, и в маленькой золотой диадеме, поддерживавшей густые черные косы.

Никогда в жизни – ни до, ни после – Александр Христофорович не видел такой ослепительной, такой торжествующей красоты. Кто сказал, что эта женщина – француженка? Она гречанка. Ожившая статуя. Кора. В ее ушах еще щебечут мертвые соловьи Эллады. Ее босые ноги ступали по камням Акрополя. Она резвилась с нимфами на полях Элевсина и предавалась неистовствам в толпе менад.

Все это пронеслось в голове у потрясенного полковника, который не мог оторвать глаз от мощной фигуры царицы. На мгновение ему показалось, что актриса на котурнах. Но Жорж сделала еще шаг к рампе, обнажив ступню в плотно ошнурованной сандалии с золотыми вкладками. Такие женщины могут править квадригой. Стоять на постаментах. Или сотрясать зал неожиданно набравшим силу голосом. Трубы Иерихона гремели тише!

Теперь уже стены тряслись от голоса примы.

Явился Ипполит. В афише было сказано: господин Дюпор. Ничего не говорящее имя. Ничтожная личность. Длинноногий, как танцовщик. Ко всему равнодушный кроме своих отточенных жестов. Он слушал излияния Федры рассеянно и только занимал живописные позы, чем несказанно бесил зрителей.