Укрывшись за деревом, Ирис пронзительно свистнула и заверещала. Зверь оторвался от воды, медленно тупо огляделся кругом и неохотно побрёл в чащобу.

— Где вы этому научились? — с трудом скрывая восхищение поступком девушки, спросил Адальрик.

— Когда фризы не воюют, они промышляют рыбной ловлей, — ответила Ирис. Затем, искоса взглянув на своего попутчика, прибавила: — Я ведь не всегда была монастырской послушницей…

Они возвратились на поляну…

Ирис и вправду больше не пыталась сбежать от маркиза и его людей, она даже думать об этом перестала. Что же было тому причиной? Может, её недоверие к фризам? К Гримберту, который, как казалось девушке, что-то упорно скрывал от неё, как будто готовил для неё ловушку. И даже к Двану, разыскивавшему её вместе с чужаком из Аремора, маршалом того самого короля Рихемира, о котором нелестно отзывался истопник Хэйл… А может, дело было вовсе не в них, а …в Адальрике?

Близость красивого благородного юноши, словесные перебранки с ним, шутливые и озорные, несомненно, делали долгое путешествие приятным, а порою даже волнительным. Всё чаще, оставаясь с Адальриком наедине, Ирис чувствовала себя будто на краю света, где не было никого, кроме них двоих. Ей не было дела до того, что о ней говорили и как смотрели на неё рыцари маркиза Гундахара и сам маркиз; она почти не вспоминала о том, что её ждут в Туманных Пределах и что вождь фризов, её дедушка, может умереть, так и не повидавшись с ней напоследок. Точно какой-то сильный коварный недуг, вызывавший то радость, то истому, то печаль, овладевал девушкой, когда она прижималась к спине сидевшего впереди Адальрика: теперь уже смелее и дольше, чем в первые дни их путешествия. И даже изображение чёрного вепря на плаще юноши больше не пугало её…

Только во время привалов, оставаясь вдали от него, Ирис спрашивала себя со стыдом: что же она делает, как позволяет себе подобное? Разве она не внучка могущественного вождя Альбуена и не будущая королева Фризии? Что ей до этого молодого трева, который везёт её в неизвестность, который сегодня любезничает с ней, а завтра — с лёгкостью её забудет? Так размышляла Ирис в надежде избавиться от наваждения, но, стоило ей встретиться с молчаливым взглядом серебристо-серых глаз, и её снова охватывала невыносимо сладкая истома…

Через несколько дней дремучие леса Фризии остались позади. Всадники проезжали незнакомые селения, где за серебряные скеаты покупали еду и воду, ночевали там, где их заставала ночь. Певучими утрами встречали путешественников широкие бескрайние поля. Душистый степной воздух пьянил. Серебром звенели жаворонки, текли полноводные реки. Грозы гремели над головой и исчезали в голубых далях. Яркая луговая зелень радовала глаз.

«Век бы ехать так и ехать, дальше и дальше, за самый край горизонта», — мечтательно думала Ирис, опьянённая хмелем свободы и первой любви. Где-то остался монастырь, Обитель Разбитых Судеб, затерялся на фризских просторах, и не найти его теперь… Чьи-то разбитые судьбы остались там, в мрачных каменных стенах обители, но только не её судьба, не судьба Ирис…

Глава 17

Путь отряда, которым командовал маркиз Гундахар, теперь лежал мимо больших и малых городов, крепостей и замков, вдоль полей, садов и рощ. Позади остались приграничные боры между Фризией и Вальдонским герцогством, холмистая местность графства Макона, извилистая долина могучей Брасиды. Путешествие проходило без каких-либо серьёзных происшествий, лишь однажды тревам пришлось вытащить свои мечи из ножен — во время переправы через Брасиду. На противоположном берегу реки вдруг появились какие-то подозрительные всадники. То ли это была ватага разорившегося рыцаря, промышлявшего разбоем, то ли стража маконского купца, направлявшегося в Аремор, то ли — вероятнее всего — компания новобранцев, призванных в армию королём Рихемиром для новой войны.

Заметив развевающееся на ветру зелёное знамя с изображением чёрного вепря, незнакомцы, сбившись в кучу, тотчас повернули коней прочь, не желая связываться с тревскими рыцарями.

Переправившись через реку на пароме, отряд рыцарей маркиза Гундахара расположился на короткий привал. Здесь, в долине Брасиды, весна была уже на исходе, и сильнее, чем в фризских лесах, ощущалось наступление жаркого лета. В полях начала колоситься молодая рожь, усатая пшеница встречала путников поклонами. С лёгким треском низко над землёй носились стрекозы, а в густой сочной траве вовсю стрекотали кузнечики. И стоило тревам расстелить свои плащи, как с десяток наиболее смелых прытких насекомых тут же почтили их своим присутствием.

Пообедав хлебом с вяленым мясом и овощами, купленными у крестьян в последнем селении, путешественники устроились на траве, позволив себе безмятежный отдых под солнцем.

Ирис же, под неусыпным, но теперь уже скорее добровольным, надзором Адальрика, спустилась к реке. Ополоснувшись холодной водой, девушка почувствовала себя сильной и бодрой; усталость куда-то испарилась, кровь побежала по жилам быстрее, щёки стали розовыми, как цвет шиповника, отчего Ирис необыкновенно похорошела.

Адальрик, прикусив зубами травинку, лежал на траве в расслабленной позе и наблюдал за девушкой из-под полуопущенных век. Едва ли он мог признаться себе в том, что вовсе не следит за пленницей, как ему велел отец, а — любуется нею.

Нет, эта хрупкая с виду девчонка с угловатыми плечами и торчащими во все стороны пепельного цвета вихрами, нисколько не напоминала тех утончённых дам с затейливыми причёсками и изысканными манерами, которых Адальрик встречал при дворе короля Аремора. Те дамы были уклончиво-обходительными: никогда не говорили то, что думали, ни слова правды; казалось, обман забавлял их, а с молодым красивым тревом каждая из них играла, как кошка с мышкой. Тревские дамы, наоборот, казались слишком суровыми, замкнутыми и не допускали никаких вольностей. Ирис же, фризская девушка, не была похожа ни на тех, ни на других. Открытая, а иногда — во время их шуточных, но порой довольно язвительных перебранок — задиристая, но при этом скромная и очень милая. Переживания последних дней каким-то образом благополучно повлияли на её красоту: её нельзя было назвать яркой, впечатляющей, однако, хотелось сравнить с серебряным потоком ласково журчащей горной речушки. Это была чистая и светлая, целомудренная красота, незамутнённая порочностью, врождённой или же приобретённой в условиях нелёгкой жизни, похожей на бесконечную борьбу добра со злом, искренности с лицемерием, цельности с ущербностью. Адальрик не мог объяснить почему, но Ирис стала задушевнее. Постепенно исчезла её защитная ершистость, а под внешней смиренностью монастырской послушницы обнаружился жизнерадостный весёлый нрав. Впрочем, он ведь и сам в какой-то мере изменился…

Пока Адальрик размышлял об Ирис и своём отношении к ней, сама Ирис, стоя у реки, любовалась пробудившейся и изменившей своё обличье природой. Её