На ткани пара капель, но это не я. Это так и было.

Элина возмущенно разводит руками.

Я оглядываюсь по сторонам — никого, слишком рано, все спят. Подрезаю, останавливаю Акуленыша посреди дороги и выхожу.

— Привет. Поговорим?

Она скрещивает руки на груди и впечатывает в меня свой взгляд исподлобья.

— О чем?

О заднице твоей идеальной — о чем еще?

Но, блин. Попробуй ей такое скажи вслух. Я привык видеть вокруг фанаток, которые тащатся от гонок и гонщиков. А учитывая мое образование, при желании и должном рвении покорить и почувствовать себя идеалом — никогда проблемой не было.

Тут, блядь, у меня слова куда-то деваются. Стена.

— Платон Игоревич, я спешу в научный центр, чтобы заняться делами. У вас что-то случилось? Какие-то проблемы с качеством моей работы? — произносит Москва так ровно и отстраненно, что я начинаю сомневаться, не отравился ли я антифризом настолько, что девица в душе привиделась.

— Элин, привет. Давай без этого и на «ты», мы же не в офисе. Садись, прокатимся.

— Нет.

— Тебе сказать мне нечего? Не проблема, говорить буду я.

Она прищуривается:

— Я включу диктофон.

Моргаю, ощущая дискомфорт. Элина слишком колючая.

— Зачем? Так не терпится на меня заяву накатать?

— Даже себе не представляешь как, — вздыхает. — Но кое-что тормозит. Платон, у тебя прекрасный брат, с которым у нас что-то может получиться. Что-то прекрасное. Вчерашнее... хм, взаимодействие между нами — ошибка. Ты не мой типаж, я тебя избегаю не просто так. Ни внешне, ни внутренне ты мне не подходишь.

Руки опускаются.

— А внешне-то что не так? — пожимаю плечами. — В смысле подстричься надо или переодеться?

Нарядилась сегодня как фифа, вся в беленьком. Согласен, не соответствую. Не знал, что планируется бал, не готовился. Но вчера-то голыми были, и нормально.

Она цокает языком. Снова тяжело вздыхает.

— Я не хочу делать больно Егору. Мне кажется, я ему действительно нравлюсь. Если ты намерен рассказать о том, что случилось, давай я его брошу. Только молчи. Я найду слова, чтобы он отстал. У нас с ним пока ничего не было толком, я не думаю, что Егор будет сильно страдать. Он мне очень нравится, по-настоящему, и не хотелось бы остаться в его памяти шалашовкой, которая обжималась с его братцем.

Элина смотрит в глаза, говорит смело, просто. А еще искренне. Не оправдывается и не обвиняет. В эту секунду я вдруг всем существом чувствую, что влюбляюсь. Хотя более иррациональную дурь придумать сложно, момент максимально неудачный, да и я уверен, что любил сто раз до. Но то, что испытываю сейчас, — оно другое. И с лету название подобрать не выходит.

Я просто смотрю на Элину в упор и ловлю себя на мысли, что не хочу обижать. Осознаю, насколько она красива, и жадно пялюсь.

А еще она тушит мой гнев. Поливает ледяной водичкой безразличия. Зависть к брату внезапная и острая.

Москва продолжает:

— Что угодно пусть обо мне думает, но только не это. Он тебя любит, Платон, дорожит тобой. Все его истории так или иначе касаются тебя! — Она разводит руками, на глазах блестят слезы. — Я всю ночь не спала. Да, я та еще сука, но твой брат хороший парень.

— Мне кажется, ты драматизируешь, — произношу осторожно. — Давай куда-нибудь сходим вдвоем. Нужно разобраться, что это было между нами. Я тоже думал всю ночь.

— Страсть. У меня давным-давно никого не было, даже не в плане мужчины, а обнимашек в принципе. Моя семья, подруги — далеко. Мне часто бывает одиноко. А ты просто клюнул на голую девку в душе.

— Не так. — Делаю шаг в ее сторону.

Элина отшатывается так резко, что моментально врубаю стоп. Она отталкивает меня не только словами, но и физически. Реакция тела — всегда естественна, не подделать. Москву от меня натурально воротит.

Волосы дыбом так и стоят, хорошо, что под одеждой не видно.

Элина качает головой:

— Больше не приезжай, Платон. Я встречаюсь с твоим братом, а ты мой босс, и нам еще два года вместе работать. Если ты согласишься принять мою помощь и не развалишь проект, разумеется. Остальное — сон. Этого не было.

Она поворачивается и идет к ауди.

Глава 20

Получасом позднее я стучусь в кабинет Рыбакова. Заглядываю:

— Утро доброе. Я пришел.

Тот подпрыгивает на месте и оборачивается. Стягивает пальто, вешает в шкаф.

— Еб твою мать, Смолин! Ты что так рано?

— Уже семь. Ну почти. Вы просили зайти, как буду на работе. Я на работе, — развожу руками.

Настроения нет, и проблесков не предвидится.

— Странный ты тип.

— Серьезно? — интересуюсь искренне. Пялюсь исподлобья.

ПалСаныч на меня смотрит секунду. Потом отводит глаза.

— Иногда мне от твоего взгляда не по себе. Неудивительно, что ты смог так рано защититься. Ладно, заходи. — Он берет мобильник, накидывает голосовуху: — Вера, принеси кофе, пожалуйста. — И уже мне: — Присаживайся, Платон.

Сам плюхается в кресло. Едва я занимаю место напротив, интересуется в лоб:

— Начистоту спрашиваю. Что ты думаешь об Элине Одинцовой?

Блядь. Честно?

«Что у нее божественная задница», — пульсирует в голове круглосуточно. Мозг снарядили новенькой турбиной, мысли летят одна другой быстрее. Меня ведет, как бывает, когда система управления сломана. А газ на полную. Жопку Элины целовать хочется, облизывать, кусать и мять без остановки. Пальцы помнят. Вы бы видели.

Идея, что кто-то увидит красотулю, вызывает максимальный физический дискомфорт. Он по затылку ударяет, и я глаза распахиваю. Иррациональность происходящего логике не поддается, поэтому просто секунду это все чувствую.

Жесткий отпор Москвы должен был остудить пыл, но на самом деле нет.

Прочищаю горло.

— А что?

— Проблемка у нас с ней. Небольшая. Хорошо бы решить в максимально короткие сроки.

Рыбаков говорит это таким тоном, будто сейчас предложит придушить и закопать под кустом неудобную девицу. Подаюсь вперед и бубню ровно, предельно официально:

— Проблем у нас много, и больших, и поменьше, по мере сил решаем. Но ни эколога, ни кого другого из своей команды я унижать не дам. Это как минимум неспортивно. И способствует разложению коллектива.

Никому не нравится, когда речь лишена красок. Иногда этим простым приемом я пользуюсь на работе.

Рыбаков пробует рассмеяться, смех каркающий, перерастает в кашель. Успокоившись, ПалСаныч продолжает:

—