(Ну, вы знаете — то, что мы пишем друг другу под фотографиями. Потасканная рожа — «неординарное лицо», некрасивая — «женщина с шармом», двадцать кило лишнего веса — «выразительные формы».)

Через неделю рассказываю об этом Юле, она вежливо молчит. В конце вечера выбираюсь из-за стола и жалобно спрашиваю:

— Юля, Юля, разве же у меня большая жопа?!

— Вынуждена огорчить, — отвечает она, — у тебя очень женственная фигура!

Уж сколько говорила о преимуществах близорукости, которая смягчает и украшает окружающий мир, но и с нею бывают дни печали. Например, халва.

Заглядываю так в холодильник за персиками и вижу Димину коробку недоеденной халвы. Вульгарной, тахинной, жирной. Я не такая. Закрываю холодильник.

Но не перестаю о ней думать.

Вульгарная, тахинная, жирная, серая. Потная по краям, с волокнами и твёрдыми крупинками внутри. Сладкая, липнущая к зубам.

Сладкая. После Димы там наверняка мало осталось, не растолстеешь.

Вкус, знакомый с детства, а у меня, кстати, ностальгия!

И я писательница! С Пруста между укусом и проглотом мадленки семь томов сошло, мне тоже так надо!

Это для дела, для работы.

Иду, открываю рывком, беру коробку.

А там хумус.

Лизнула для порядка, но я-то уже всем трепещущим телом, всеми вкусовыми сосочками приготовилась к халве!

Забылась, конечно, шоколадным молоком, но в зазор между ожиданием и результатом поместилось не более одного абзаца, а не семь томов, как я хотела.

* * *

Поняла, что мои грёзы о прекрасной жизни сводятся к одному: придумываю себе очередное красивое место, где буду работать. Море, песок, пальмы, и я с айпадом (done, на пляжике вкопали восемнадцать пальм, сижу иногда под ними). Прелестное тихое кафе, где я упоительно пишу (не-а, мешают люди и еда). Дом с окном в сад и горами на горизонте, и я за столом с ноутом (в планах). Это не любование собой в антураже — в процессе работы я неприглядна, а красот не замечаю. Но они нужны ради избавления от скверного ощущения, что жизнь как-то слишком быстро проходит, пока пишешь. Конечно, она всё равно сжирается в два раза быстрей, но хоть на ярком фоне.

В погоне за качеством потребления сменила рабочий кабинет. Предыдущий был на площади Бялик у фонтана, но последняя моя работа такова, что требует ноута с мышкой, поэтому я переместилась к морю: на пляже возле отеля «Шератон» есть деревянные столы с лавками. Примерно с полуночи до трёх я там, получалось продуктивно и с видом. Однажды в кромке прибоя проскакал гнедой жеребец, наверняка под принцем, но я была с мужем.

А главное — в одну из таких ночей мне продуло ушко, и я стала глуха, как Аделаида Герцык. В изумлении поняла, что в таком виде жить гораздо легче. Я всегда знала, что близорукость оберегает меня от лишних подробностей жизни — что-то хорошее я могу и сама додумать, а фигни всякой и даром не надо. Но кто мог знать, что тревожность напрямую зависит от объёма поступающей информации — чего я не слышу, того и на свете нет. Прозреваю, что, если отобьёт обоняние, я стану буддой.

Проснулась в 11:20 и вспомнила, что через десять минут от северного порта стартует яхтенная регата. Кое-как прикрыла срам, сунула ноги в кедики и побежала к волнорезу на Буграшов-бич. Увидела, как они выплывают — первой летела пёстренькая вёрткая яхточка, вторая солидно шла под огромным белым парусом, а третья, третья была алой. Дождалась дура своих красных парусов. Если бы я хотела гадать (а для невротика всё есть знак), месседж был бы очевиден: стратегии победы на сегодняшний день — это надежда и сила, но первой приходит ловкость. Лёгкости бытия у меня не стало, сил никаких нет, зато я могу хотя бы надеяться и пришкандыбать к финишу как-нибудь так.

Яхты тем временем шли небыстро, я поняла, что смогу сопровождать их по берегу, и припустила в Яффо. Вышла-то на минутку, без солнечных очков, воды и защитного крема, но кто же думает о таких пустяках, пока не припечёт. Когда же припекло, прислонилась ненадолго к прохладной стеночке, и прохожий мужчина тут же сказал, что я красавица. Не поверила, полезла смотреться в пудреницу. Из зеркальца тревожно глянуло краснорожее отражение — ах да, паруса же были алые. Хмыкнула и побежала дальше.

Яхты финишировали без затей, складывали на подлёте крылышки и становились неотличимы. Так что принца я не нашла, поэтому побрела в глубь порта «по искусство», оно там везде — на стенах, в доках и ангарах, висит, поёт, бегает и строит глазки. Я была в страшном воодушевлении и думала, что выгляжу счастливой, но один из предметов искусства погнался за мной и участливо спросил: «Лама казо ацува?» («Почему такая грустная?») Я поняла, что имеет место трагическое несовпадение темпераментов — если на пике бодрости я кажусь местным мужчинам грустной, то в спокойном состоянии, видимо, выгляжу, как чёрная депрессивная воронка. Потом, правда, быстро утешилась, решив, что это тутошний гопнический подкат «чо, дифчонки, стоим-скучаем», а я не ацува, не ацува, не ацува! Я — красавица, хоть и обгорела.

Возвращалась ветру навстречу, по дороге прокляла творение английских дизайнеров, которым прикрылась с утра, — что-то такое они наворотили с этой юбкой, отчего карманы всё время выворачивались. Зато не пустые, я богата ветром в карманах и надеждой, разве же мало этого для победы, разве же мало для счастья.

* * *

Буквально год в стране брюнетов, и у голубоглазого блондина хочется спросить: «Что у тебя с лицом?» Всю неделю гуляла с разными людьми и думала, что время идёт, знакомые мужчины накачивают себе рельефные торсы, незнакомые оказываются блондинами, а ты всё возвращаешься по джипиэс, откуда бы ни шла, потому что нет памяти ни на исхоженные дорожки, ни на дом. Куда ни забрось меня одну, в лёгком платье и с айфоном, я не пропаду, но и не приживусь. Выйду по карте к какой-нибудь воде, приму в подарок мороженое, а дальше понятно. И будет понятно до тех пор, пока не проснусь однажды, не выгляну из дому на минутку и не заблужусь насмерть в трёх шагах, потому что свет упал непривычно, закружилась голова, мир осыпался и снова мгновенно собрался, но уже в новом незнакомом порядке.

И это ни капли не прекрасно, когда от лёгкости у тебя осталось только платье, а сама ты паришь примерно как лепесток кирпича.

Прежде, когда был котик, было и место, а теперь из постоянного только планшет с текстом — сяду у воды, напишу, что смерти нет или, может быть, есть, а мир за моей спиной тем временем сложится в удобном ему виде, я и не замечу.

Искала подходящий образ, чтобы изысканно обозначить ранящий подарок судьбы, но в голову шло только яблоко, обыкновенное ньютоново яблоко, со стуком ударяющее в темечко. Для человека, ищущего и ждущего Знак, чтобы почувствовать себя избранным (некоторым, знаете ли, это важно), даже такой пустяк был бы неспроста. Он вечно посматривает на часы, надеясь увидеть одинаковые цифры, любит рассказывать о невероятных совпадениях — «и тут, понимаете ли, я почему-то, фиг знает почему, взглянул в небо и увидел там двух птиц», — об успевании в последний вагон и прочих меловых стрелках, которые Господь нарисовал лично для него. И потому яблоко, крепкое красное яблоко, упавшее на башку, просто не имеет права ничего не значить. И мысль, пришедшая сразу после, будет никак не меньше, чем закон всемирного тяготения человека к чудесам. Но штука в том, что первым делом этот поцелованный фортуной счастливчик чувствует мгновенную жгучую обиду. Яблоко, глупое яблоко, гулко стучит, отскакивает от черепа, причиняет боль — и ты понимаешь, что смешон. Как неудачник, умудрившийся поскользнуться на единственной банановой кожуре, брошенной посреди чистейшей улицы, ты изловчился набить шишку на ровном месте, а винить некого, и никто не посочувствует, ведь что может быть нелепей, чем обижаться на случайность. А ветер продолжает отрясать дерево, и у тебя уже полны руки яблок, круглых, злых яблок, они не помещаются, скатываются с колен, вот и сидишь побитым дураком, неспособным совладать даже с такой ерундой. В конце концов в бесплодном бешенстве вскакиваешь, отшвыриваешь от себя эту пакость, пинаешь парочку в гладкие бока, пачкая ботинок, и уходишь, тихо матерясь. И только дойдя, почти добежав до дома, понимаешь, что это, может, был Знак, но уже нельзя вспомнить ни одной своей мысли, кроме безадресного гнева.