По поводу кризиса московские люди путаются в показаниях:

— Здесь ужас, тяжело и кончаются деньги.

— То есть всё плохо?

— Н-ну почему же?..

Видимо, общий тревожный фон можно как-то выносить, пока есть кусок работы и зима вроде бы не скоро. Я же хочу под свою пальму на Буграшов-бич и смотреть на море, мне нельзя фон, у меня нервы и пять лишних кило, которые надо как-то решать. И котик.

Но чёртова берлинская лазурь в разбеле… Как это сказать на иврите?

Прочитала, что есть специальный термин «ждули-похудюли» для обозначения женщин, ожидающих мужчин из тюрьмы и к этому сроку худеющих. Если бы каждый раз, когда я худею к сроку, где-то сажали очередного мужчину, страна бы заметно опустела.

Но это всё из разряда «двадцати слов, не существующих в русском языке». Иногда берёт лёгкая оторопь от подробности описываемого переживания. Вчера мне сказали, что в иврите есть отдельный тель-авивский глагол, означающий «бесцельно прошвырнуться по улице Дизенгоф», и что какой-то прекрасный человек придумал «сумку-кармелитку» — тележку для похода на рынок Кармель.

Наверняка где-то в ноосфере сложены специальные термины для всего, например, «чувство неловкости, которое испытываешь перед своим домашним животным после того, как погладишь чужое». Обязательно должно быть такое слово, потому что это сильное и понятное переживание, но не совесть. Представьте человека, который пришёл домой после адюльтера, и всё, что он чувствует, — это немного смешное смущение перед собственной кошкой, потому что на нём шерстинки от другой.

Ходила к доктору показать все мои уши — правое, левое и среднее, — потому что после перелета до сих пор не разложило. Велел надувать шарики, много жевать и глотать — то есть жрать и праздновать мне доктор прописал.

В приёмной у него девушка удивительного коричнево-жёлтого цвета с легчайшей прозеленью — цвета детской неожиданности, будем честны, но какая же прекрасная. Никогда не привыкну, что инопланетные красотки ходят здесь просто так и в больших количествах, и целыми днями работают где-то на окраине среди сопливых и глухих.

На обратном пути пошла невозможными огородами, чтобы увидеть церковь Иммануила, которая полностью оправдала крюк: вся в цветах, с часами без стрелок и белой ориентальной кошкой при дворе. Вроде бы ничего такого, чего не было бы в любой части Тель-Авива, разве что с избытком покоя, который, впрочем, здесь тоже везде, если правильно сесть. Но, пожалуй, если я буду вынуждена покинуть этот город, горевать на скамейке я приду именно сюда.

* * *

— Как ты думаешь, есть способ жрать манго и не вымазываться до ушей? Как его едят приличные люди?

— Сверху срезают крышечку и выедают ложечкой.

— Но всё равно же придётся косточку обсасывать?

— Приличные люди не обсасывают косточку.

— Как не обсасывают??!

Так я не стала леди.

Впрочем, ещё в детстве я поняла универсальный закон благопристойной трапезы — не пытаться доесть всё. Не наклонять тарелку с супом, чтобы вычерпать до дна, не вымазывать хлебушком подливу, отделять мясо от куриных костей ножом, а не обгладывать, вырезать мякоть из арбуза, оставляя сантиметр на корке, не обгрызать. Да, пальцы тоже нельзя облизывать. Со всем этим я более или менее смирилась, а вот манговой косточкой поступиться не смогла.

Показала новому месяцу сто шекелей — мне в самом деле сейчас больше нечего просить, потому что жизнь замерла в состоянии счастья, о котором я успела забыть за последние года три. Если говорить о цвете, то в этот раз оно оказалось неожиданно золотисто-оранжевым. Будь под рукой табличка оттенков мулине, я бы сказала точней — никогда не любила ни жёлтого, ни красноватой и розовой примеси в нём, поэтому редко смотрела в эту часть спектра. Так что не во мне дело, раз счастье сейчас цвета перезрелого манго и такой же сладости, видимо, жара окончательно заставила меня утратить волю и позволить ему произойти.

Мне всегда везло на свободных мужчин, все они чувствовали себя независимыми, лёгкими на подъём, способными в любой момент сорваться с места и исчезнуть. И я тоже их такими считала и оставалась рядом, замирая от радости: мне повезло совпасть во времени и пространстве с бродягой, с духом дорог, кабаков, лесов или бог весть чего — с тёмным пером неведомой птицы, которое упало на моё плечо и не спешит улетать. Я любовалась застывшим временем, позволившим нам побыть друг подле друга, и заранее мирилась с конечностью любви. Он уйдёт — не сейчас, так через месяц или через год.

А дни меж тем шли, ничего не менялось, лишь перо на моём плече становилось всё тяжелей, набираясь пыли. Герой не только не уходил, но и мало шевелился. Почти не путешествовал, из дома и то выбирался нечасто, сидел без работы, покупал на ужин кефир одного сорта и злился, когда он исчезал из магазина за углом, но всё же не настолько, чтобы дойти до дальнего супермаркета.

Даже самая юная и очарованная девочка в конце концов начнёт что-то подозревать. Сначала тает восхищение, а потом, однажды, уважение.

Мужчина всё ещё говорил о своей свободе и лёгкости, а я иногда приподнималась на локте и смотрела с любопытством: интересно, он всерьёз думает, что он настоящий?

(Помните, ходила по Сети зарисовка: мама с сыном выбирают еду в кафе. Мама говорит: «Мне салат, а ему…» — и тут официант подчёркнуто склоняется к ребёнку и спрашивает: «А вы чего хотите?» Мальчик, розовея от гордости, делает заказ, а потом шепчет тихонько: «Мама, представь, он думает, что я настоящий!»)

Так вот, я наблюдала с некоторой жалостью, пытаясь понять, насколько человек себе врёт: он правда уверен, что способен принять решение, изменить жизнь? Чувствует себя хозяином судьбы, а не только продавленного дивана, который даже выбросить не может, ведь тогда понадобится другой, а это деньги и хлопоты. Иногда я очень горевала, понимая, что очередное красивое существо почти ничего не может за дверью своего дома, а внутри ходит по протоптанным дорожкам от постели до кухни и туалета, но хуже всего — даже не осознаёт этого. Думает о себе, что настоящий.

А мне, я знала, так нельзя. Я-то про себя точно понимала, что ничего почти не могу, я не перо и облако, а обычное растение в горшочке, чьи корни начнут задыхаться и подгнивать, если долго не пересаживать. И я кое-как выбиралась и уходила, шлёпая мокрыми корнями — бродячий кустик всегда был моим любимым персонажем в булычёвской «Алисе».

Потом привыкла на каждом плато в своей жизни осматриваться и думать: а точно ли я хочу здесь быть, как год или пять лет назад, точно ли хочу провести здесь ещё столько же? И редко когда отвечала себе «да», поэтому рано или поздно брела дальше — без лёгкости (откуда она у бродячего куста), с печалью, но всё же шла.

А сейчас — это моё плато крошечное, до края можно дотянуться рукой, просто маленькое временное пристанище, но впервые за несколько лет я говорю «да», мне хорошо, я хочу, пусть останется счастье цвета переспелого манго, все будут при мне, никто не уйдёт, и я пусть никуда не уйду, шлёпая мокрыми корнями.