Мысль о том, что непременно должна быть «вторая редакция Сотворения мира», обладает неописуемой притягательностью, потому что это логичная мысль, которая даже не должна обсуждаться. Если Бог допустил какие-то ошибки, то пусть их исправляет. Всем дается вторая возможность, так что уж тогда говорить о нем, изобретателе возможностей. Ему следовало бы поработать над болью, сохранив гипотетическое представление о боли, но боли как камне, о который ты споткнулся, как памяти о том, что было и чего больше не будет. Вот что будет завоеванием человечества: боль как память о боли. Если бы оказалась возможной вторая редакция Сотворения мира, то, дорогой Иисус, не мог бы ты сказать своему папе, чтобы он принял к сведению эту поправку.

В детстве я говорила с Иисусом каждый вечер, как если бы он был моим товарищем по играм и шалостям, за которые нам нужно попросить прощения. «Пожалуйста, скажи ты своему папе, что я больше не буду». Да и потом, кто знает, за что мне надо было просить прощения? Наверное, я не должна была быть невестой Йохана Кройфа, не должна была нарушать мир с Альдой, не должна была совершать нечистых поступков? Вот эту последнюю вещь я предпочитала произносить очень быстро, но все-таки говорить, потому что она представляла собой уже готовую упаковку, внутри которой скрывалась целая куча вещей, и таким образом мне не приходилось все их называть отдельно. Благодаря этой формуле мы могли не беспокоиться о необходимости признаваться на исповеди во всех чувственных и плотских волнениях, свойственных нашему возрасту.

В любом случае «История дождя» должна быть замечательной книгой. «Лэнни» я пока отложила. Слишком нафантазировано, слишком экспериментальный язык, лишенный виртуозности Гадды[80] (и поэтому не выполняющий задуманных функций). Мне этот роман показался искусственным. Но я к нему еще вернусь.

Вчера я рассказала Алессандре историю Магды и Эмеренц. Она слушала очень внимательно, глядя на меня во все глаза. И как раз вчера Антонелла Латтанци написала пост о «Двери», книге, сыгравшей основополагающую роль в ее формировании как писательницы. Юнг называл такие совпадения синхроничностью, предполагавшей, что Вселенная обладает разумом и этот разум стремится к гармонии. Это Вселенная, которая улавливает вещи, ищущие друг друга, и помогает им встретиться. Все, что происходит, совсем не случайно. «Кружим, кружим хоровод, ох, веселый мы народ! До того мы закружились, все на землю повалились».

* * *

Сегодняшние заказы: «Кошачьи проделки» Себастьяна Переза и Бенжамена Лакомба, «Летом» Луки Риччи, «Любовь с первого взгляда» Виславы Шимборской, «В заблуждении» Кейт Шопен, «Сад бездельника» Пии Перы.

14 апреля

Утром 14 апреля 1930 года русский поэт Владимир Владимирович Маяковский вышел из дома, но очень быстро вернулся. Он был очень взволнован. Он надел светло-желтую рубашку, купленную в Париже на улице Мадлен, – бледное эхо желтой блузы его первых выступлений. Примерно в 10:11 он выстрелил себе в сердце.

В десять часов утра 25 мая 2019 года один человек шел по улице Рома. Мы в Таормине, и с улицы Рома глазам открывается восхитительное зрелище – красота в чистом виде. Человек зашел в свой обычный бар, попросил свой обычный кофе. Затем снова вышел на улицу с видом на море, вытащил пистолет и выстрелил.

Этот человек – Серджо Клаудио Перрони, переводчик, издатель, писатель, непростой характер, перфекционист, сновидец, переводчик Эдварда Кэри. Его смерть мучает меня, и не прошло и дня, чтобы я о ней не думала. Я думаю о ней так же, как и о смерти Маяковского, по одной простой причине. Оба эти самоубийства – деятельные, целенаправленные, представляющие собой своего рода акцию, пощечину общественному вкусу. Это самоубийства, которые борются за чистоту искусства и вдохновения. Короче говоря, это своего рода перформансы в самом подлинном и жизненном смысле этого слова, который только можно представить.

«Как говорят –

“инцидент исперчен”,

любовная лодка

разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете

и не к чему перечень

взаимных болей,

бед

и обид.

Счастливо оставаться»[81], – пишет в прощальном письме Маяковский.

В субботу утром 25 мая прошлого года, выйдя из душа, Серджо сказал своей жене Четтине Калио, что книга, над которой он работал, «Бесконечность любви», продвигается неплохо. Мягким голосом Четтина рассказала мне о последних минутах, проведенных с ним вместе. Серджо поставил кофе и Can’t Take My Eyes Оff You в исполнении Фрэнки Валли. В восемь он вышел из дома, а в 9:28 позвонил ей сказать, чтобы она не выходила из дома, что он сам купит сигареты и газеты с журналами. И это последний раз, когда она слышала его голос. Когда он выходил, они крепко обнялись на пороге, как будто в первый или в последний раз, но так происходило всегда.

Я занималась многими его книгами. Это книги, отражающие его абсолютный перфекционизм, книги, идущие абсолютно вразрез со временем. При этом важным он считал все только подлинное, настоящее, а на условности ему было плевать. Когда я увидела его впервые, на нем были – позже я узнала, что он носил их всегда, – ботинки-бландстоуны, о которых он мне рассказал невероятные вещи. Я тут же себе их купила. И сразу же поняла, что на ногах у него была крутая обувка, а вместо головы – файл, где хранилась вся на свете литература, как классическая, так и современная. Я знала, что у него непростой характер, но видела в нем антиконформиста, эпатажного ревнителя исчезающего ныне подлинного искусства. Мне он нравился таким, как есть, я бы не хотела в нем ничего менять.

Потом, как водится, мы поссорились, даже уже не помню почему. Но я не поменяла своего мнения о нем. Пусть ты на меня обижаешься, но я всегда буду на твоей стороне. Даже когда ответственный редактор одного культурного приложения сообщил мне, что узнал, как Перрони дурно отзывался об этом самом приложении, я все равно осталась на его стороне и защищала его. Ведь это не запрещено – иметь собственное мнение. Разве кто-нибудь хочет работать с восторженно блеющим стадом вместо писателей и писательниц? Что ж, я вернулась в Лучиньяну, а Перрони задумал самоубийство.

Последние его книги удивительны, в нем будто что-то высвободилось, разжалась какая-то пружина. В них рассказы, притчи, стихи, музыка и сны. Мы попадаем в его мир вместе с Мухой, главной героиней книги «Девочка, похожая на пропавшие вещи», которая сбегает из дома от «необходимости быть», для того чтобы становиться при каждой новой встрече с кем-то именно той вещью, которую ищет этот человек. Она становится сбывшимся желанием. «Иногда я прихожу к тебе во сне» – это еще один шедевр. Когда я читаю его вслух, у меня всегда наворачиваются слезы, и мне не остается ничего другого, как поплакать в тишине. И я чувствую, что он рядом, что он притаился в этой тишине в своих бландстоунах и со своей детской улыбкой.

Пастернак написал стихи на смерть Маяковского, и это первое, о чем я подумала в тот день 25 мая 2019 года. Не о вынужденных самоубийствах – от слабости, от отчаяния, – а о декларации, о прыжке, о стремительном «врезании с наскоку» в «разряд преданий»[82]:

Ты спал, прижав к подушке щеку,

Спал, – со всех ног, со всех лодыг

Врезаясь вновь и вновь с наскоку

В разряд преданий молодых.

Ты в них врезался тем заметней,

Что их одним прыжком достиг.

Твой выстрел был подобен Этне

В предгорьи трусов и трусих.[83]

* * *

Сегодняшние заказы: «В защиту прав женщин» Мэри Уолстонкрафт, «Дерево растет в Бруклине» Бетти Смит, «Дом в Париже» Элизабет Боуэн, «Покидая дом» Аниты Брукнер.

16 апреля

Вчера у мамы был грандиозный праздник: слоеный торт из «Де Серви», маленькая бутылочка сладкого шампанского для нее, просекко для нас, жемчужное ожерелье, упругий шаг, платье из черного с оранжевыми розами шелка, мэр с лентой наискосок, подарки. Сегодня она