Я уже рассказывал, что все свободное время проводил у бедных художников. Как же мне нравился запах мастерской, ее аскеза! Но жизнь там была далеко не евангельской: мы часто пьянствовали, с ранних лет я начал курить. Причем наряду с нелюбовью к роскоши и достатку, которыми отличался наш дом, сигареты я приносил хорошие и часто угощал всех – в общем, был человеком востребованным. В мастерскую, где я учился у прекрасного живописца Темо Мачавариани, приходило очень много интересных людей: музыканты, художники, режиссеры. Был выдающийся переводчик из знатного княжеского рода[46], он пил и обычно, когда много выпивал, домой не ходил, а спал прямо в Кировском парке. Помню, забежал он как-то в мастерскую:

– Спрячьте меня! За мной гонятся!

Только мы его стремительно под кроватью укрыли, сразу милиционер вбежал. И такой, знаете, сюрреализм: интеллигентный человек княжеских кровей прячется под кроватью, а ищет его борец с толстенной шеей, в милицейской форме, с папкой под мышкой, и все это происходит в мастерской художника.

– Тархан-Моурави тут не пробегал?

– Нет, не видели.

– Когда увидите, передайте: если тунеядствовать не перестанет и на работу не устроится, посажу его! И к вам это относится! Ясно? Работаете?

– Да, вот рисуем…

– Что ты рисуешь? Кому твои рисунки нужны? Ты для себя рисуешь. Где трудоустроены?

Так и жили.

Сколько себя помню, я всегда рисовал, с самого раннего детства. В деревне у бабушки мама украшала стены комнаты, где я спал, репродукциями картин великих художников. Утром, когда я просыпался, видел «Девочку с веером» Ренуара и был по уши влюблен в нее, смотрел на «Ангорскую битву» и участвовал в ней. Мама так незаметно вводила меня в мир искусства.

Мой учитель живописи тоже, как и учитель музыки, любил выпить. Рисовал я масляными красками натюрморт на белом полотне, а он спрашивает:

– Ты любишь «Мукузани»? Вот эти красноватые оттенки должны быть цвета «Мукузани», сделай красный цвет глубже. А с правой стороны ты видишь очень холодные белые тона?

– Да, вижу.

– Ты пил холодную «Столичную»?

– Да, пил…

– Помнишь, как выпьешь, сначала холод от нее идет, а потом сразу же тепло становится? Вот! Холодные белые тона переводи постепенно в теплые, и прекрасный натюрморт получится!

Все это – богемный образ жизни, выпивки, – конечно же, опустошало. При всей одаренности и неотмирности моих старших друзей, было ясно, что мы в безнадежном духовном тупике, и я искал из него выход.

С детства во мне жило чувство тяготения к святости. Душа отзывалась, когда я рассматривал фрески или слушал церковные песнопения. В пятнадцать лет я прочитал мысли Марка Аврелия, они произвели на меня сильнейшее впечатление. Я стал искать истину, купил Евангелие, прочитал, и после этого во мне постепенно стало все меняться. Но, помню, отталкивало и казалось странным, что Христос очень много говорит о Себе. Где же здесь смирение, думал я. Все остальное меня привлекало, особенно блаженство нищих, потому что семья моя жила слишком богато, и я этим всегда очень тяготился. Все домашнее изобилие стало мне особенно неприятным после того, как одна моя подруга, будучи у меня в гостях, сказала, что дом – не музей, квартира должна быть такой, чтобы передвигаться в ней свободно и чтобы не жалко было ничего сломать.

Тбилиси. Монастырь Преображения.

Вид на Мтацминда

Я стал углубляться в изучение Евангелия, и по мере углубления недоумения стали разрешаться. Пришло понимание, что Христос много говорит о Самом Себе, потому что Он и есть самое главное в Писании. Прежде я воспринимал Христа как человека, принесшего мне нравственное учение. А теперь, обратившись к вере, я смотрел на Него как на Бога, принесшего Себя в жертву ради меня. И сразу все в сознании стало на свои места. Я пришел в Церковь.

Во дворе про меня говорили:

– Что с него взять? Сумасшедший. Хочет – на гитаре играет, хочет – рисует, хочет – пьет, хочет – молится.

Но в действительности я все оставил: бросил курить, пить перестал, группу свою забросил, да и музыку, без которой раньше жить не мог, совсем перестал слушать. Все светское искусство казалось мне тогда слишком душевным. Даже уроки живописи я оставил, стал упражняться в иконописи.

Мои родители дружили со знаменитым грузинским актером Рамазом Чхиквадзе[47], как раз в тот период он вместе со своей женой Наташей жил у нас дома.

– Какой ты христианин? – подшучивал, глядя на мою огромную бороду, Рамаз. – Вот у меня в деревне был отец Касьян, это я понимаю – настоящий священник! В правой руке – кубок с вином, в левой – гитара! Каждый божий день пил, гулял и философствовал! А ты что? Мяса не ешь! Вина не пьешь! Гитару забросил! Что с тобой? Нет, ты, наверное, не христианин, ты в секту попал!

А его жена Наташа действовала тоньше. Тогда Академический театр Руставели ездил на гастроли по всему миру, они собирались в Америку, и она спросила меня:

– Какую гитару тебе привезти? Мне посоветовали «Фендер» – правда это самая лучшая фирма?

Гитара «Фендер» была в то время даже за пределами мечтаний, но я не поддался.

– Нет, – говорю, – меня это больше не интересует. До свидания, мне на службу пора!

В 1988 году открыли известный тбилисский храм Джварис Мама[48], туда назначили только что рукоположенного молодого священника. Его мало кто знал, и приход был небольшим, а я такой и искал, чтобы было как можно меньше суеты. Сначала стал прихожанином, а в скором времени – и алтарником. Батюшка – человек добрый, но тогда, в молодости, был он еще и забавным. По окончании литургии в кафедральном соборе Сиони громко звонили колокола (Джварис Мама находится напротив). В Сиони служил Патриарх, а у нас молодой священник. И когда мы заканчивали литургию прежде Патриарха, то есть из Сиони не было слышно колокольного звона, настоятель наш ворчал: