Он сам позвонил и сказал, что приедет. Нашел последнюю чистую рубашку и переоделся. Уже на выходе из дома сунул в карман конверт с деньгами для нее. Попросила. Понятное дело. Что она могла себе позволить на свою зарплатку? Ну да ладно. Что сейчас об этом! Егором двигало любопытство. Он хотел приехать, посмотреть, как устроилась. Чем занята? Как выглядит? Сама-то понимает, что натворила? Испугалась? Хочет домой? Или в углу уже висит чья-то шляпа и все потешаются над ним?

По вечерам в ее переулке обычно было свободно, но он припарковал машину в отдалении, желая пройтись и собраться. Раздражение поднималось выше критического уровня. Или он сам разгонял его, Егор не знал. Он не хотел приходить к ней, словно пережрав острого перца, красным и потным от злости, но и справиться с собой у него пока не получалось.

— Да стой ты! Куда пошел, рядом, я сказала! — Толстая тетка рывками поводка подтягивала к себе вислоухую дворняжку.

Молодой пес явно хотел носиться по сугробам, вынюхивать углы, драть котов и играть с другими собаками, но не для того его завели, чтобы он радовался. Здесь все было для хозяев, куда они, туда и ты. Лапу задрать нельзя без окрика, то слишком долго, то слишком часто, туда нельзя, сюда не думай. Ходи рядом у колена и не отсвечивай. Егор перехватил полный отчаяния взгляд бедолаги. Как он его понимал!

Нина все сама решила в их жизни. Построила веселенький мирок, дороги разноцветные, дома смешные, разметка только для пешеходов, здесь крендели продают, там ленты в косы заплетают, все мягкое, светлое, легкое. А потом нашла его — холодный бульдозер и решила соединить этот стеклярусный мирок и тяжелую технику. Они не выдерживали друг друга, но не им тут было решать. Решала Нина. И, поскольку ей нужно было и то и другое, бульдозеру пришлось умереть. Заглушить моторы. Застыть, завязнуть в этом прекрасном месте. Теперь он стоял как памятник самому себе, его жрали ржа и плесень, но с него сдували пыль и украшали горизонтальные поверхности — там книгой, здесь цветком.

А ему свобода была нужна и право на грязь. Пришел, когда захотел, ушел, когда надоело. Пожрал, поспал, телевизор посмотрел, переспал, с кем пришлось. Да! Вот так. Изменил, встал, отряхнулся, спасибо, до свидания. Еще одна роза на фюзеляже, да, пóшло, но полезно для здоровья и настроения. И без драм, пожалуйста, без вот этого: «жизнь закончилась» и «сердце разбито». И, быть может, Егор преувеличивал, не надо ему было этой мороки с изменами и хамством, но не хватало воздуха даже в мелочах, потому и хотелось отобрать на всякий случай сразу много, хапнуть и унести большим куском.

Но тот, кто не знал свобод, не мог их дать другому. «Нельзя. Не ходи. Не трогай. Иди сюда. Иди туда. Зачем ты это делаешь? Не топай. Не бегай. Не сопи. Дай руку. Пошли быстрее. Пошли медленнее» — эти вечные мамки умели вдеть в зубы трензель и натянуть поводья. Кого они растили? Карманных человечков? Милых мальчиков? Дрессировщицы и надсмотрщицы. Сначала матери, потом жены. У вторых было еще меньше прав, но вскоре они рожали сами, закрепляли преимущество и на все накладывали запрет. И петли затягивались, и дышать становилось невозможно. Да какой там секс на стороне… Он домой прийти позже обещанного боялся.

А ведь он любил ее. Ему было не все равно. Он старался. Изо всех сил. Из тех, что были, потом из последних, а под конец и вовсе на зубах. Ну какая женщина этого не почувствовала бы? Эта — ни в одном глазу. Да первая встречная показалась бы подарком. Она и показалась. И кто бы его в этом упрекнул? Никто. Кроме Нины.

С грохотом захлопнулась дверь подъезда. Егор так накрутил себя, что, когда подошел к ее квартире, ненависть клокотала под горлом. Ему казалось, он набросится на Нину, но когда щелкнули замки и эта цыпа с воспаленными глазами и робкой улыбкой уставилась на него, он ослаб. Едва удержался, чтобы не поцеловать. Удержался. Поздоровался. Вошел. Уже с порога его удивила и расстроила пораженческая обстановка. Или обрадовала?

Нина выглядела бледной, худой и потерянной. Попытки приукрасить положение громким голосом и независимым видом все только портили. Чемодан, с которым они объездили полмира, стоял в углу, какие-то тряпки свисали из его захлопнутой пасти. Неуютный бардак по всем углам. Что-то навалено, накидано, здесь мусор, там грязь. Вилки какие-то на подоконнике. Да и выглядела квартира, как съемная. Только запах приготовленной еды казался знакомым.

На видном месте висела фотография с чайками. Две здоровенные птицы с растопыренными крыльями и жадными красными клювами и маленькая жареная рыбка в углу кадра. Егор задержал дыхание. Да, было такое. Берген? Нет, Хельсинки. Рыбная площадь. Паром. Суоменлинна, старая крепость. Самый край острова, берег, за которым ничего нет, кроме воды и ветра. Край земли. Редкие туристы, путаясь в высокой траве, машут руками проплывающим стороной паромам.

В хорошую погоду они просиживали там часами. Принюхивались, как животные, и постепенно начинали различать десятки оттенков запахов травы, земли и моря. Но в тот раз и чайки различили кое-что и слетелись на запах еды. Несколько птиц покружили на расстоянии, две осмелились и пригласились на обед. Спикировали поодаль. Стоило Нине развернуть кулек с рыбками, как они возбужденно заорали и забегали, растопырив крылья. Возможно, им казалось, что эти двое должны кормить их, как своих птенцов. Чайки откидывали назад головы и трясли крыльями, клокотали и кричали истошно и пронзительно, в общем, вели себя возмутительно. Они так и не дали им нормально поесть. Пришлось отступать с позором. В какой-то момент Нина сделала этот кадр: жадные чайки бегут за ними, с подозрением, вожделением и отчаянием смотрят на маленькую рыбку у него в руке…

На мгновение Егору захотелось закрыть, задвинуть все происходящее поглубже, как ящик, заполненный чем-то лишним, страшным и ненужным, обнять Нину, поцеловать в макушку, затолкать в чемодан эти тряпки, а ее саму в машину и поехать отсюда к черту, вместе, домой. Что они здесь делали? Что она делала в этой старой квартире, в которой ни жить, ни спать уже было невозможно? Но тут словно током ударило воспоминание о том, что будет ждать его дома, когда слезы умиления высохнут и все вернется на круги своя. Нет уж. Дудки.

Егор прошел внутрь и сел за стол. Будем разговаривать.

* * *

Есть картина Брейгеля, где группу слепых слепой же поводырь ведет в бездну. Есть триптих — обезьянки, одна зажимает лапами глаза, другая уши, третья рот. Есть черный квадрат Малевича. Нина не знала, что подошло бы лучше для описания их встречи в тот день.

Егор опоздал на час и появился на пороге во всеоружии. Внешне спокойный, но злой, чисто выбритый, одежда свежая. Никаких признаков внешней запущенности и внутреннего смятения. Она пожалела, что не сходила к парикмахеру. На его победительном фоне Нина выглядела неважно. Голова и копчик еще побаливали. Она машинально дотрагивалась до затылка, гадая, каким цветом распустился под волосами суздальский синяк. Но с приходом Егора у нее не оставалось времени думать о себе.

Он рывком зашел и по-хозяйски огляделся. Егор не скрывал брезгливой мины, вид жилья явно не вызвал у него энтузиазма. Он демонстративно не стал снимать обувь, не потрудился даже стряхнуть снег с ботинок и, оставляя грязные следы на полу, прошел к столу. Ногой резко придвинул к себе стул. Сел. Нину зазнобило. В ее доме был варвар. Стараясь держаться независимо и непринужденно, она села напротив. Егор молчал, но был так взбешен, что казалось, можно услышать, как внутри, подобно раскаленной лаве, клокочет злость. На мгновение Нина испытала приступ паники. Он мог сделать что угодно. Плюнуть в стол, ударить в стену, затоптать, избить, изнасиловать. Нина инстинктивно отступила вглубь кухни, в свое вековое убежище, к кастрюлям и сковородкам. Механически, словно заведенная кукла-жена, она разложила еду, понимая, что никто сейчас есть не будет. Егор и правда резким движением отодвинул от себя тарелку. Почти отшвырнул. И тут Нина заметила, что на его руке нет обручального кольца. Он мог больше ничего не объяснять, в одно мгновение все стало понятно. Но Егору надо было поговорить.