секса, а продавец в моей постели является прямой провокацией и также факт того, что он мой муж — будут считаться смягчающими вину обстоятельствами. Борясь с собственным чувством стыда, я вышла из ванной комнаты, надеясь, что Егор уже ушел, но удача в эти дни отвернулась от меня, что было совсем нехорошо, учитывая, что у нас суд через четыре часа… Егор стоял ко мне спиной, задумчиво глядя на чайник.

— Кофе будешь? — тихо произнес продавец.

Мои глаза пробежались по голой груди продавца и, клянусь, в этот момент кто-то или что-то ударило меня в живот.

Я не могла этого сделать!

Я даже не умела!

Это была не я! Даже будучи слишком пьяной, я не могла оставить внушительную цепочку засосов… самый багровый из которых был сверху…

В ужасе смотря на следы своего преступления, понимая, что теперь ни один суд мира не оправдает меня… и, господи, нам же идти на суд, а у него… такое…

Мой рот открывался и закрывался, пока засосы не слились в единую массу от моих слез…

— Что с тобой? — услышала я.

— Я не хотела…

— Что, Василина, ты меня пугаешь, — руки гладили меня по плечам, — Вася…

Все, что я смогла — махнуть в сторону зеркала, садясь на стул.

— Это ничего, — услышала я, — не будет видно под рубашкой, — и я даже вижу слабую улыбку.

— Прости меня… — я отвратительно себя чувствую от того, что случилось, от того, что заставила его заниматься с собой сексом и от этих следов на его груди.

Быстро вставая, Егор надел футболку.

— За что ты просишь прощения? — его горячие руки держат мои руки.

— Ты не помнишь? — может все же боги амнезии в этот раз на моей стороне…

Глядя на часы, а нам нельзя опаздывать… никак…

— Помню. Я помню, ты появилась в моем магазине в середине августа, в той же кофточке, в которой выходила замуж, — и я вижу улыбку. — У тебя было три гвоздика в правом ушке, красных, а на ногах туфли с крыльями на заднике… крылья подрагивали в такт твоих шагов… я думал, что ты заблудилась, такой растерянной ты казалась. Я помню, что каждый день цвет гвоздиков в твоих ушках менялся, и он не поддавался никакой логике или системе, потом я узнал, что ты надеваешь первые попавшиеся… Ты всегда была запыхавшаяся, и я гадал от чего…

В середине сентября ты забыла свой шелковый платок с алыми маками на прилавке и только тогда обратила на меня внимание… до того первого поцелуя я спрашивал твой паспорт шестьдесят восемь раз, шесть из которых, когда ты покупала молоко, два раза салат и презервативы, ребристые, те, что сейчас лежат в третьей коробке сверху… ты не любишь ребристые, это я тоже помню. Я отлично помню, что, заходя в магазин, ты флиртовала, — и он улыбается, искренне, — тааак отчаянно, я так же отчаянно хотел поцеловать тебя, потому что, когда ты о чем-то думаешь, ты высовываешь кончик языка… и этот розовый кончик сводил меня с ума даже сильней той блузки, прозрачной и сильней трусиков… тех самых, что были на тебе в наш первый раз, с крыльями на попке.

Я помню, что ты веришь в Пегасов… верила…. Я помню, что произошло вчера, и это не то, за что тебе должно быть стыдно или тебе нужно просить прощения. Мне следует его просить. Каждый день, изо дня в день… даже зная наперед, что ты не простишь меня.

Через несколько часов на первом заседании, касаемо родительских прав Егора, опека и попечительство в лице Елены Викторовны пытаются доказать несостоятельность Егора, как отца, что, впрочем, разбивается быстро и без лишних проблем. Чередой идут три психолога, участковый врач, подтверждающие хорошее развитие Васи и я, которая выступает в роли законной супруги и гаранта стабильности положения Егора.

На следующем заседании, сразу после этого, должно слушаться дело о возврате родительских прав матери Васи — Алене. И все происходящее скорей похоже на карнавал, чем на суд, но менее пугающим от этого не становится. Алена плачет и утверждает, что её силой заставили написать отказ от ребенка, что Егор бил её, и она была вынуждена сбежать, и я не знаю, чему верить… находятся свидетели конфликтов бывших супругов. Как, впрочем, и свидетели образа жизни Алены на тот момент и на сегодняшний… образа, в который никак не может вписаться маленькая девочка с непереносимостью лактозы, о которой Алена ничего не слышала, но объяснить это просто — ни Егор, ни его родня не допускали общения Алены с дочерью…

От всего этого начинает мутить, а возможно, это последствия похмелья, но всё заканчивается дачей показаний матерью Алены, которая, к моему удивлению, выглядит, как самая обыкновенная пенсионерка, с седыми волосами, убранными в пучок, и в самом простом платье, напротив фешенебельного наряда дочери. Мама должна послужить гарантом благонадежности и правдивости Лёльки, но, кивнув нашему адвокату, мама начинает говорить… Что Алену она видела последний раз месяц назад, когда та передала ей машину и генеральную доверенность на неё, про внучку она ничего ей не сказала, более того, она никогда не интересовалась ребенком, хотя у мамы Алены есть и фотографии, и порой она берет к себе девочку. Говорит, что карьера Алены сейчас на пике, и жить в России ради девочки она не станет, а забирать её с собой некуда и незачем, так что «повесит» внучку на неё, а она — мама Алены, инвалид второй группы и, хотя любит внучку, полностью осознает, что дать ей ничего не может, только благодарна бывшему мужу дочери, что позволяет иногда видеться с девочкой…

Так или иначе, но Алену не восстанавливают в правах, несмотря на внешнее благополучие и то, что Вася — девочка, а девочке нужна мать… Что практически равно чуду при нашей правовой системе, и я прыгаю на шею Егора в маленьком коридоре перед залом заседания с одной стороны, а Настя с другой. Адвокат Алены, подходя к нашему адвокату и говорит, что его клиентка не станет подавать апелляцию.

— Ну, ты пожалел, Егор? — слышу я откуда-то сверху, когда рука крепче прижимает меня к себе, проводя в успокаивающем жесте пальцами по пояснице, пока я смотрю на лицо, так похожее на Васино, но снизу-вверх, а не как я привыкла… пока смотрю на прозрачные пальцы с синими венками