А теперь процесс самоотождествления мыслеформы Лукреция

И тени Основного в глазах… Странное какое ощущение. Растворяешься как будто. Словно уснуженный иней. Иней? К дождю? Блюм. Блюм-блюм. Что-то знакомое. И вкусное. Нет, не вкусное. Хмельное и приятное. «Успехи коллективизации! Империалистическое окружение. Если враг не сдается, его уничтожают». «Ах ты, коммуняка недобитая». «От дерьмократа и слышу. Ты же Маркса не читал». «Это который Вебер? Макс, смысле?» «Чего, издеваешься? Карл, говорю!» «Карл Пятый? Император Священной Римской Империи?» «Тьфу на тебя. Ты что, и Фридриха не читал, он же с Карлом был?» «Фридриха Второго Штауфена или Фридриха второго Гогенцоллера?»

Е-мое, откуда это? Я с такими не знаком. «Вот именно, батенька, не знаком. Потому что это не твои отождествления».

О, как Фомич заговорил… «Фомич? Нет, я об этом еще не думал. Послушай, я коротко. Ты должен уяснить, что ты — это ты. Понимаешь?»

Я и так я. Кто ж еще? «Тогда назовись, брат».

Пожалуйста. Э-э-э. Хм-м. Да пошел ты, в самом деле. «Как знаешь. Я-то пойду, то есть передумаю о другом. А вот ты… Ну да как знаешь. Гуд бай, стало быть. Берегись мыслюганов».

Братья галактяне! В этот знаменательный для меня момент, обращаюсь к вам со словами искреннего расположения. В трудные Времена принял я… помянем память безвременно и навсегда ушедших от нас Великих Героев, спасителей Глобального Равновесия и Галактики…

К чему бы это? Консилиум… Странное слово. Правильно, странное. Нет никаких консилиумов, а есть великие походы, большие авантюры, подвиги, приключения, романтика, великие протяги… О! Помню:

Семеро Смелых и Сильных,

Мудрых и скорых на руку.

Главным был Цыц-победитель,

Воин отважный и грозный

И был ему в доблести равный

Луц ясноокий изгнанник,

Непревзойденный Умелец.

Дивных вещей повелитель.

«Ого! Кто это меня помянул?»

«Не знаю».

«Во дает! Кто этот парень, кого мы романтикой замысливаем?»

«А он не знает, не самоотождествился еще».

«Мужики, это Луц! Печенкой чую и селезенкой тоже чую. Луц, ты? Да очнись ты, кретин! Это я, Цыи, в тебе мыслю. Ну давай, я тебе вспомню одно общее дельце».

Жми, жми на эту заклюпоновую железку! Да ее и жму я, а все равно в сторону ведет! Может еще газку поддать, поддай, а? Так ведь и так на полную! Лучше перевали-ка направо! Угу, и так направо, только, кажись, дыра к себе тянет! Какая дыра? На картограмме нет тут никакой дыры! Да я эту картограмму у блая одного выменял! Она, кажись, старее, чем сама галактика! Вот ведь ить твою мухрынь, а я ей как себе верил…

…ну да, было дело. Мое воспоминание. Как выдрались — не помню. «Ха! Ты ж был в отключке, два оборота. И я тоже два. Нас тогда автопилот вырулил».

А еще я много чего помню. «Тогда вспомни, кто ты». Чего там вспоминать, что я, лохматый какой? Я это я и есть. Тьфу ты, сам с собой стал разговаривать, прямо как Фомич. Я, я… Так я ж Лукреций! «Вспомнил», «Сразу видно, Цыц, что это твой кореш». «А то! Только я чего-то не пойму Луц, откуда это речь Верховного в тебе, какой ты герой? Мы же на это и клюнули. Думали ты равновесник законченный. Здесь же, в Мнимом, ни пыгна не видать. Все по запаху…»

Тьфу, пропасть. А я решил — у меня крыша едет. Мысли какие-то, как это? Несвойственные, вот. «Каузальность здесь такая, Луц, только мыслями и живем, Спросишь — кто это мы? Отвечу — Рыцари Чистого Разума. По сути, Неутомимые Познаватели. Но есть здесь некоторые, которые мыслюганами нас величают, так это они от зависти».

А Рыцари это как? «Рыцари Чистого Разума, это сила, Луц, это неограниченное познание, это невообразимые миры воспоминаний. Знаешь, что здесь ценнее всего, Луц? Воспоминания. Это наш воздух и вода, это земля и солнце, это альфа и омега. Вот стало быть как».

Точно. Это у меня крыша едет. Слова какие-то невнятные. А что это за язык-то? «Языки, дружище, здесь значения не имеют. Чистая Мысль, понимаешь ли. Мне даже понимать не надо, что я вспоминаю. За меня понимает тот, чьи воспоминания я вспоминаю. А я уже пользуюсь его пониманием. А что для этого надо?» «Замыслить, и все дела. Но Луц думает, что это он сам думает. А давай подключим-ка его к мыслеформе № 65. Очень уж она поэтически утонченная».

Этот мир, такой загадочный и непостижимо прекрасный, я люблю всеми своими органами, чувствуя его как самое себя и даже больше. Во дает! Этот легкий ветерок, похожий на лучик света… как это?… пронизает всю мою трепетную сущность, приводит меня в неописуемый восторг! Ну надо же! «Нравится?»

Да ничего, вроде приятно. «Это только начало. А можно тут еще кое-что промыслить. Но вспоминать нужно вдвоем и одно и тоже. Попробуем?»

А почему б и нет. Давай о том, как последнюю нашу сделку обмывали. «Это дело! Поехали!»

Что-то сегодня дымно не в меру. И официетки шныряют не по делу. Вот это да… Столик мой кто-то подсидел! Ширь!! Ну я тебе…

* * *

В этот вечерок в забегаловке «У Сверхновой» было необычно суетно. А бестолковая суета, как было хорошо всем известно, очень плохо действовала на Лукреция. Поэтому, когда они с Цыцем и еще парой дружбанов ввалились в забегаловку, настроение у него сразу поползло.

— Что-то сегодня дымно не в меру. И официетки шныряют не по делу, — начал Цыц.

— Вот это да… Столик мой кто-то подсидел! Ширь!! Ну я тебе щас! — и Лукреций стал грозно прокладывать фарватер к стойке трактирщика. Дружбаны рулили по флангам, а Цыц шел в кильватере.

Ширь хотел было занять крутую оборону и отнекиваться до последнего, но, заметив боевое построение, сменил тактику и рванул навстречу, затараторив извиняющимся тенорком:

— Техник, родной мой, ты понимаешь… Все так сразу… А ведь ты меня знаешь, я же от своих принципов ни на шаг…

— Как ты посмел, негодяй эдакий? — немного сбавил обороты Лукреций, зная, что в принципе Ширь парень неплохой, тем более кормить четыре семьи и при этом сводить концы с концами — почти геройство. Но попускать трактирщику нельзя никак, а потому Лукреций спросил грозно:

— Так кто там мой столик поганит своими присосками?

— Это какие-то с Юга, крутые парни, их много. Я хотел… никого не слушают…

Да, за любимым столиком Лукреция скопилась приличная масса южан, оттуда доносилось громкое чавканье, чмоканье, хлопанье по официеткам, бульканье блюмов и много других звуков, они сливались в какой-то непристойный, зловонный шум, перекрывающий даже вой ошалевшего музыкального коллектора, который угодливо, поспешно выводил не менее отвратительную мелодию. Куплеты этой «песни» были похожи на хрип песчаного урагана, на стон тонущего в черной дыре лихтера, на визг поврежденного топливососа и еще неведомо что. Все это создавало такую какофонию, что наворачивались едкие слезы и тошнило.