коготками нутро, чуть-чуть, еле-еле, слегка, но стоит лицом к лицу столкнуться с объектом своих терзаний, как мышь домашняя превращается в летучую и больно впивается когтями в вашу живую плоть. Изнутри. Примерно так и произошло, когда Ася, убедив себя, что нельзя любить такого, как Лёня, вошла на следующий день в аудиторию и мгновенно наткнулась на синий взгляд. One way ticket… Она застыла на месте, едва не поддавшись желанию убежать прочь, обратно к, казалось бы, обретенной свободе. Она не раз спасалась бегством, сталкиваясь с непреодолимыми, по её мнению, препятствиями. Иногда это помогало, но чаще всё равно приходилось возвращаться и идти туда, куда идти совсем не хотелось. Ася двинулась по ступенькам амфитеатра аудитории навстречу синим глазам, изобразив улыбку, которая вряд ли сигнализировала об уверенности в себе и своей привлекательности, а совсем наоборот. Ничего такого не было, никакой привлекательности, и новые, слегка подпорченные, но старательно начищенные сапоги уже ничем не могли помочь.

— Привет, — сказала она в синие глаза, слыша лишь стук своего сумасшедшего сердца.

— Привет, Асенька, — сказал он, как ни в чём не бывало и… подмигнул.

Асенька! Подмигнул! Она вспыхнула, словно одинокое дерево, в которое ударила молния. Он смеётся над нею, над её глупым приглашением в театр, над её нелепой застенчивостью и дурацкими страхами. Он просто посмеялся над нею. Ну что ж, остается сделать вид, что ей тоже смешно, а всё, что было, лишь глупая шутка.

— Привет, Лёня. Как дела?

— Не сказать, чтоб плохо, — ответил он. — А ты что-то не появляешься, забила на лекции?

— Я… была занята, — пробормотала Ася, глядя мимо него, следя за солнечным зайчиком, что метался по исписанной автографами и посланиями миру столешнице, рождённый солнечным лучом и пыльным стеклом раскрытого окна, через которое в душную, уставшую от зимы аудиторию втекала весна.

— Пон-я-ятно… — протянул он. — Что делаешь сегодня?

— Сегодня? Не знаю ещё… я занята… и пойду, девчонки ждут.

— Ну иди…иди, Асенька.

Они словно разыгрывали плохой, бездарный спектакль, а за кулисами был тот вечер и та ночь, когда он был разочарован, а она испытывала стыд — совсем не подходящие чувства для любовной игры, словно неверный расклад для настольной — её шашки забились в угол поля, не имея выхода, его же вольно гуляли там, где им заблагорассудится. И неизвестно, чьи были чёрные, а чьи белые.

Хлопнула дверь, и оконная рама, подхваченная порывом ветра и сквозняком, звучно закрылась, зазвенев стеклом, солнечный зайчик в панике метнулся по столешнице и исчез, собравшаяся на первом ряду компания грохнула смехом, отвечая на чью-то шутку. Ася, проклиная себя за то, что подошла к Акулову, зашагала, почти побежала по ступенькам к верхним рядам, желая скрыться, исчезнуть, раствориться, как тот счастливчик солнечный зайчик — почти свободное существо.

С тех пор они не разговаривали. Лёня, никогда не обойденным девичьим вниманием, вероятно, быстро утешился, забыв о своей любовной неудаче, а Ася старательно обходила его стороной, делая вид, что не помнит о том, как привела его в театр, а он её — на рок-концерт. Скорее всего, думала она, слова Веры, что он никогда не приглашал туда девушек, то есть сделал для Аси исключение, были простой уловкой, сговором, дабы вызвать у легковерной девицы ощущение своей неповторимости. Неплохой ход — ведь каждая дева мнит себя особенной, не такой как все, так отчего бы не сыграть на этом ради достижения своей цели.

Нескольких тесных столкновений всё же не удалось избежать: как-то раз в столовой Лёня, неведомо откуда, словно Карлсон с крыши, возник перед Асей с подносом, поставил его на стол и уселся напротив, бросив свой небрежный привет и улыбку, от которой у неё опять, в который раз, оторвалось сердце. Она пробормотала своё «здравствуй» в ответ, подавилась, потеряла аппетит и, уткнувшись в тарелку, с трудом дожевала хлебно-мясную котлету под названием «бифштекс». Он что-то спросил, она не сразу поняла, ответила невпопад, пожелала «приятного аппетита» и ушла, проигнорировав обращение на транспаранте на стене «Помоги, товарищ, нам, убери посуду сам!».

В другой раз они столкнулись в дверях, на входе в первый корпус. Ася тянула на себя тяжелую старинную дверь, через которую хаживали сам Белелюбский и К*, и дверь неожиданно стала легкой, как всегда бывает, когда кто-то толкает ее изнутри. Этим кем-то оказался Лёня, он воскликнул «Миль пардон!» и отскочил в сторону, пропуская Асю с клоунским, издевательским, как ей показалось, старанием. Иногда она с каким-то мазохизмом подумывала о том, чтобы бросить институт, уехать, куда глаза глядят, на БАМ, например, или, на худой конец и на первое время, к тетке в тмутаракань — эти смутные планы почему-то помогали успокоиться — нас часто греет наличие запасного, пусть и эфемерного, варианта на случай, если станет совсем плохо.

Она потеряла интерес к театру и почти совсем перестала думать о Смоличе, решив, что у неё не стало сил переживать чужие, разыгранные на сцене чувства. Но, возможно, это было ошибкой.

— Ты от Акулы шарахаешься, как от огня, — констатировала Лёлька, пытаясь вытащить подругу на разговор о наболевшем, но Ася реагировала резким «Отстань от меня с этим Акуловым, какое мне до него дело!»

Лёля помолчала, пожала плечами и отстала — сама не могла разобраться со своей личной жизнью: последнее время вокруг нее вился Утюгов, но нравился совсем другой, и она терзалась сомнениями, делясь ими с Асей.

Лёня в общаге либо не появлялся, либо просто не попадался Асе на глаза, Лариска переключилась на эффектного немца — второкурсника и даже как-то раз попыталась выпросить у Лёли ключи от комнаты, но та послала ее далеко и уверенно, приобретя в лице Ларисы болтливого недоброжелателя.

Меж тем наступил апрель. Удивительно солнечный, он окончательно и жестко наступил зиме на горло, поглотив остатки снега, высушив улицы и усилив любовные томления в молодых и не очень организмах. Ася устроилась на почту разносить утренние газеты и письма, вставала в пять — корреспонденция должна попасть к абонентам не позднее половины седьмого. Мчалась каждое утро по отработанному маршруту лабиринтом дворов дома Бенуа, по пропахшим мочой и гниющим мусором подъездам, раскладывая газеты по почтовым ящикам, а потом, вернувшись в общагу, падала на кровать и засыпала, пропуская первую, а то и вторую пару. В сон тянуло и от вечного недоедания: стипендия ушла на долги, а Лёлька потратила все сбережения, купив джинсы у фарцовщика. Джинсы были маловаты, но это её не остановило — метод был давно изучен и отработан: намочить и надеть, застегнув лёжа, что она и