— Гутентаг, мусье, капитан я. — толстяк делает паузу и переводит для непонятливых — ка-пи-тан фейрштен?

— Капитэн, — понимает его слушатель. — Магнифик!

— Че он сказал? — Брониславович обращается к страдальцу с часами. Тот морщится.

— Не знаю. Можно вас на пару слов? — они удаляются на бак беседовать о чем — то секретном.

Мы рассматриваем Жана, тот лучится добродушием. Петрович с кряхтеньем выколупывается из машины, являя гостю смазанную тавотом руку. Санька любопытствует с видом посетителя зоопарка анализирующего свесившуюся с ветки мошонку плащеносного павиана. Ему все интересно.

— Рёка, — сообщает нам, молчаливым, иностранец и машет на спящую синюю громаду. — Колосаль! Данс ун моа. Фхранс.

— А вот, предположим, — встревает неожиданный как чих Сашка — Водка у вас во Франции, какая?

— Что пристал к человеку? — останавливает его Петрович. — В кубрик его сведи. Пусть отдохнет. Мож устал он.

Саня делает попытку вырвать у путешественника канистру, тот мертво держится за нее, вымучено улыбаясь мне и механику.

— Давай помогу, — хрипит Сашка. — Помогу, говорю, отдай.

— Муа мем… Похрте.

— Ну не хочешь, сам тащи… — заявляет тот после бесплодных усилий. — Кубрик вон там.

Француз волочет свое имущество вниз, я показываю дорогу. Мне слышен визг пускача и глухие хлопки просыпающихся дизелей. Над нами мечется Саня, обдирая руки о пеньку. От стенки всегда отходишь в броуновской суете. Если предстоит что-либо тянуть, сразу образуется много всяческих обязанностей, Принять швартовы, свернуть. Буксир готовить, лебедку на реверс под размотку, демпфера развертывать. Бессмысленная суматоха на сторонний взгляд. Сейчас я этим не забочусь. Сейчас я киваю гостю и показываю что мне надо наверх. Он заговорщицки мигает мне и похлопывает по канистре, я отвечаю универсальным, понятным даже алеутам жестом. Щелкаю пальцем по горлу.

— Коньяк?

— Ви, Кокас… Кадо дю дестин…Очень

— Вышли, бля. — радуется Брониславович. Он всегда радуется, когда мы отходим. Радость эта детская, чистая. Душевная такая, без примесей. Буксир отфыркивается брызгами. Мы таракан тянущий хлебную корку за холодильник. Или нет, скорее тянущий холодильник. Ветра нет и вода спокойна.

— Хули там, мусью наш?

— Сейчас поднимется. Вещи бросит только.

— Ты, что по ихнему мекаешь, Алик?

— Не…я в школе английский учил.

— Дела…. А я — немецкий, вишь как… Сергей Иваныч! — орет он насупленному владельцу часов, устроившемуся на кнехте. — Ты в школе какой язык учил?

Тот что-то бормочет. Слишком тихо, что бы разобрать слова. Чему их там учили? Все слишком секретно. Топ, блин, сикрет. Я и не прислушиваюсь, а кэп облокотившись на столик в ходовой ухмыляется.

Река несет нас, бурчащих дизелями, на себе. Как лошадь, бугрит мускулы — волны. Сегодня на удивление тихо и буксир с баржей теряются в зеркале воды как две капли мушиного помета. Петрович пластит на досточке сало с нежными розоватыми прожилками и темно- коричневой, почти черной коркой. Рядом на «Советской России» зеленый лук и картошка в мундирах. Я лущу вареное яйцо и ожидаю, пока кэп нальет Жану коньяку. Парадная водка «с винтом», заначеная как раз на такой случай, вышла в ноль. На дне двух бутылок слизисто подрагивающих от вибрации — сухо.

— По чуть- чуть, — нагло заявил Брониславович, покореженному сопровождающему, — в качестве солидарности между трудящимися Франции и советскими моряками.

Сейчас мы уже убраны по риску, и любая прибавка литража может политься из глаз. Сергей Иванович безобразно пьян и отдыхает с головой бережно уложенной на бухту каната. Его беспокоят секретные видения, и он время от времени взбрыкивает мутным взглядом по нам, мирно беседующим вытягивая на капитана обвиняющий палец. Тот ржет, и кидает обратку, указывая на павшего в неравной борьбе своим, железобетонным, похожим на полбатона копченого сервелата. Молчаливая дуэль, но один из соперников вооружен крупнокалиберным ДШК, а другой пытается утомить противника из воздушки.

- Вот у вас там, кто управляет? — спрашивает капитан, степенно жуя лук — Правительство у вас, какое?

— На здоровее, — француз непонимающе улыбается и накидывает коньяк.

— Регерунг какой у вас?…Алик, как по английски? Говермент!

— Ооо …Мареша Де Голь!

— Вот, — назидательно заявляет собеседник, — Мареша у вас какая — то. Говорит тебе что делать, как задницу вытирать, сморкаться. Бабе, поди, подол задираешь по инструкции. А у нас народ правит…По справедливости все… Вот смотри. Петрович. А кто такой Петрович (он поднимает монументальный палец и внимательно смотрит на француза) Петрович у нас — депутат, понимаешь?

Депутатский зад с размытым солидольным пятном выглядывает из люка, другая часть народного избранника укрыта палубой и занята поисками стульчика. Картина параноидальная, со стороны кажется, что механик таким невероятным способом угрожает инопланетным агрессорам.

— Депюте… фраппан! — заявляет француз и прибавляет, — пур ле Уньон Совиетик!

Мы выпиваем за это. А наш кораблик проходит Колотилово, знаменитое гипсовым Ильичом и патологической ненавистью к комсомольцу матросу Шипареву. У памятника фантазией скульптора, чуть согнуты ноги, и пальцы рук заложены за жилетку. Композиция четко представляет, как вождь мирового пролетариата исполнял идеологически чуждый нам танец «семь- сорок». На бережку в мирном мареве расположились отдыхающие: ловящие рыбу, ковыряющие в носу и слоняющиеся без дела колотиловцы. Саня (который и есть героический матрос Шипарев) подрывается с места и, не выпуская стакана, сопровождаемый криками бессильной злобы, являет уставшему за день, краснеющему солнцу свой белый зад.

— Капиталистен, — сурово объявляет он огорошенному Жану. — за восемь мешков яблок удавятся.

Становится ясно, истоки неприятия лежат глубоко в том факте, что если колотиловцы и не достигли ступени развития «человек разумный», то Саня уже глубоко перешагнул ее. А мы, с капитаном, Петровичем, Жаном, отдыхающим Сергей Ивановичем и еще многими миллиардами болтаемся посередке между этими группами существ.

Вот ведь сложная штука — жизнь, все выворачивает до изумления. Ну что значат восемь мешков яблок? Да ничего, даже для тощей городской интеллигенции, брезгливо отбирающей лучшие с ее точки зрения плоды на колхозном рынке. А уж человеку, почесывающему промежность под собственным деревом, так вообще растереть. Но есть — принцип! Ради принципа труженик села готов на любую войну. На атомную, молекулярную, с использованием рогаток и бумерангов. Ему все равно, он знает, что вернется к почесыванию и собственному дереву. А вот куда вернется Саня, сгноивший по великому запою восемь