– Тут у меня вчера деньги сняли из кармана, – заявил он, глядя мне в глаза. – Случайно не ты?

– Ты чё-то попутал, что ли?

– А может, ты? – Он повернул поросячью голову на толстой шее к Ивану. – Или мне вас всех тут начать…

Он хотел ткнуть в меня пальцем, но я ударил его головой в лицо. От неожиданности он пошатнулся, а я со всего маху приложился правым кулаком. Он стал падать назад, вскинув руки, я сделал шаг вперед и влет пнул его ногой в голову. Он упал, ударился головой о черную машину джигитов, закатил глаза и застыл. Руки повисли вдоль тела. Машина завыла сигнализацией, а под затылком на крыле образовалась вмятина.

Из кафе выскочили владельцы автомобиля, все четверо. Они увидели полусидящего у машины человека, подозрительно глянули на нас, и один из них, самый коренастый, спросил:

– Что случилось?

– Упал, – сказал я, кивнув на мужика, и закурил вторую сигарету. Пальцы у меня слегка дрожали, и в горле пересохло.

Молодые люди смотрели на нас, как видно соображая, что делать. Водитель отключил сигнализацию и наклонился к мужику:

– Эй, вставай! – Он пошлепал его ладонями по щекам.

Мужик медленно пришел в себя и сел. Посидел минуту и попытался встать, опираясь на машину.

– Эй, не трогай машину! – повысил голос водитель. – И так помял уже!

– Пошел на… – с трудом выговорил мужик, и изо рта у него потекла кровь.

Коренастый подскочил к нему и сильно толкнул в грудь, в сторону от машины. Тот сделал по инерции шаг назад, снова упал, ударившись головой, теперь уже о пыльную землю, и остался лежать. Джигиты исподлобья смотрели на нас, мы на них. Потом они перемолвились о чем-то между собой, коренастый махнул рукой, и они ушли обратно в кафе.

– Хорошо, что ты ему первый навинтил, – сказал Иван, – а то я уже целился, но тогда он упал бы на нашу машину. – Иван улыбнулся и добавил: – Жестковато!

– Если сразу не прорубить, пришлось бы тут с ним еще бороться, – сказал я. – Смотри, какая туша свиная.

– Вообще-то, да….

– Джигиты-то не рискнули нам ничего предъявить.

– Что нам предъявишь? Они же чувствуют и, думаю, понимают, что с нас им ничего не получить.

– Мужчины, ваш шашлык! – сказала вышедшая из кафе официантка, глянула на лежащего, отдала нам горячие пакеты и ушла обратно.

Мы сели в машину и уехали.

…Еду я домой из супермаркета. Накупил всего, что душа желает. Вернее, желудок. Еду и соображаю, что же я забыл купить. Вижу, слева рыночек. Вместо пола – грязь, вместо неоновых ламп – пасмурное небо, вместо стеллажей – синие ларьки. Точно, хлеб забыл. Захожу на рынок и чувствую, кто-то на меня смотрит. Оглядываюсь: люди вокруг суетятся и движутся быстрее, чем в супермаркете. Не ходят медленно, задумчиво вращая в руках блестящие пакеты, а озабоченно склоняются к ларечным окошкам. Вижу, стоит пожилой мужик и смотрит на меня. Узнал, что ли? Только я его не узнаю. Разве что взгляд знакомый. Потухший. И мужик какой-то изможденный, напряженный. Стоит, не шевелясь, руки опустил. Словно в последней приличной одежде. Пиджаку лет тридцать, наверное. Где же все-таки я его видел? Где же… Где же… У русских старух в Грозном был такой взгляд – вот где. И руки опущены, и последняя приличная одежда.

Мой друг Андрей, помню, с очень серьезным лицом доказывал нам, когда мы смеялись над песней про бомжа, что, мол, это же и наше будущее, большинство из нас такими станет. Слова еще там простецкие:

Смотрю я на мужика и думаю: вот подойду я сейчас к нему и подам, а вдруг он не возьмет? Вдруг он еще на что-нибудь надеется? Хотя на что? Ну я и не подал ему ничего, прошел мимо. Здесь же не Грозный, и сейчас не война. И вокруг – не мой отряд. А жаль.

Я поставил машину на стоянку и шел домой. Во дворе увидел играющих детей. Они напряженно замерли в причудливых позах по команде «морская фигура, замри!». Тут были и девочки, и мальчишки разных возрастов, белобрысые и темноволосые. Одни были очень серьезны, другие сдерживались, чтобы не рассмеяться.

Рядом стоял совсем маленький, трехлетний, наверное, мальчик в бело-синей клетчатой рубашке навыпуск, джинсовых шортах и сандалетах. Он смотрел на старших. У него были густые черные волосы, смуглое лицо и большие черные глаза. Мы встретились взглядами, и я ему подмигнул. Он удивленно поднял брови. Я шел и оборачивался, он внимательно смотрел на меня, а потом улыбнулся и помахал мне своей маленькой ладошкой. Что мне оставалось делать? Я сделал то же самое.

Когда мне было уже шестнадцать лет, я все еще любил приезжать в деревню к деду, погостить. Помочь ему подправить забор, поставить сети на мелкую рыбешку, посмотреть черно-белый телевизор перед сном. Бабушка моя к тому времени умерла. Дед ничему особенному меня не учил, ничем не занимал, просто разрешал делать все что угодно. Сам он что-нибудь неторопливо мастерил по хозяйству или просто курил папиросу на крыльце, а я садился в его лодку и уплывал один на середину озерка, по берегу которого стояли бурые деревенские избы. Лодка была легкая, самим дедом сшитая, а рукоятки весел блестели, отполированные его ладонями.

Лучше всего уплывалось летним вечером, на закате солнца. Иногда бывало так, что облаков на небе вовсе нет после ясного дня. Тогда ветер совсем стихал и озеро становилось стеклянным. Звуки деревни исчезали, оставаясь за ставнями и воротами. Петухи не кричали, коровы не мычали, тишина звенела в ушах. Даже птицы смолкали в лесу. Я сушил весла и смотрел, как за гору над озером садится солнце. Подножие горы опиралось на макушки синего прозрачного леса. А ее вершина сияла пурпурным, оранжевым, золотым огнем – и передо мной начинал безмолвно извергаться вулкан. Казалось, по склонам растекается дрожащая солнечная лава, и меня охватывал странный восторг. Темная вода собирала огненный свет с горы, отчего моя лодка вязла в медленно остывающей крови земли. Лес в зеркале воды был ярче настоящего, подсвеченный извержением заката. Розовые лучи из кратера растворялись в сиреневом небе, неподвижная, словно мертвая, вода пахла тиной и сырой травой. Звуков не было, в теплом воздухе настолько пропадало ощущение моего тела, что я впитывал эти секунды жизни не разумом, не органами чувств, даже не душой, а как во сне – взглядом извне и сразу же изнутри.

Я видел себя и всю картину мира другими глазами, откуда-то справа-сверху, к тому же явно не один. Я без слов разговаривал сам с собой, и мой невидимый голос звучал совершенно уверенно:

– Видишь, как бывает? А ты ведь еще даже не начал жить! Представляешь, как может быть хорошо!

– Зачем представлять? – перебивал я сам себя и еще кого-то, счастливого. – Куда уж лучше?

В то время я уже влюблялся, но это чувство не было похоже на влюбленность. Счастье любви тревожит, возбуждает, иногда заставляет лихорадочно искать продолжения. А гаснущий вулкан заката, исчезая, оставлял уверенную улыбку на моем лице, как будто я узнал самую важную тайну на свете. И вкус этой тайны еще долго стоял в горле, смешивался с запахом папиросы и теплого дерева крыльца, на котором дед курил, встречая меня и хитро улыбаясь. Дед тоже видел закат и знал эту тайну, тайну бесконечной и прекрасной жизни, о которой молчат и которую, если повезет, понимают без слов.