– Идем, – говорит она Полли. – Это же целое приключение.

Они идут тихо, но шарканье кожаных ботинок по глазурованной плитке эхом отскакивает от каменных стен. Алли думает о том, сколько труда вложено в тысячи плиток у них под ногами: нужно было выкопать и сбить глину, спрессовать ее, чередуя грубую глину с глиной тонкого помола, придумать и нарисовать узор, подготовить глиняный раствор. Когда делаешь плитку, говорит папа, самое сложное – добиться того, чтобы она не только вышла плоской, но и такой осталась. Огонь во время обжига отыщет и укрупнит мельчайшую неточность или ошибку.

* * *

Она снова идет по коридору, в этот раз – одна. Теперь здесь темнее, на бледных стенах пылают газовые рожки. Они висят слишком высоко, высвечивая швы между каменными блоками, но плиточный пол и люди, идущие по нему, остаются в темноте. Люди – потому что у нее за спиной слышатся чьи-то шаги. Если не оглядываться, то можно по-прежнему думать, что это эхо. Она знает, что нервные люди пугаются по каждому пустяку. Она идет дальше, стараясь не торопиться, и позади слышно шарканье других шагов. Перед ней короткая деревянная лестница с вделанным в стену медным поручнем. Она спускается, не глядя себе под ноги, воображая, будто прицеплена к нитке, словно марионетка, как и должно держаться женщине, говорит мама. Перед ней двустворчатая дверь. Она толкает ее, чтобы не сбавлять шаг. Дверь со скрипом захлопывается у нее за спиной. По обе стороны коридора – сводчатые двери, возле каждой табличка с именем и передвижной индикатор, который указывает, «НА МЕСТЕ» человек или его «НЕТ». Никого нет. Впереди каменные ступени, на этот раз ведущие наверх, и тут дверь скрипит снова, шаги приближаются, очень быстро. Холодные руки закрывают ее лицо.

– Алетейя!

Мама. Свеча. Она сидит на кровати. Щека пылает. Мэй сидит тоже, у нее расплелась косичка, одеяло сбилось в ногах.

– Алетейя, у тебя истерика. Я этого не потерплю. Вставай.

Она дотрагивается до щеки.

– Пришлось дать тебе пощечину, чтобы ты перестала кричать. Идем со мной.

Мама хватает ее за руку и вытаскивает из кровати. Ноги не слушаются Алли, и когда она встает, у нее все кружится перед глазами, и комната вдруг исчезает.

Холодно. Ее трясет от холода. У нее мокрые волосы, вода в глазах и в носу, и рядом кто-то всхлипывает.

– Мэй, немедленно замолчи, или нам и тебя придется лечить от истерии.

Она пытается встать, но мама прижимает ее голову, снова опускает ее вниз. Она сопротивляется, брыкается, хватается за умывальник, пытается оттолкнуть раковину, но мама сильнее нее. В груди нет воздуха, от страха нельзя пошевелиться, мама давит на шею.

Холодная вода стекает по шее, пропитывает ночную сорочку. Она старается унять дрожь.

– Тебе лучше, Алетейя, или будут еще обмороки? Холодная вода – лучшее лекарство.

Как она ни старалась, зубы все равно стучат.

– Лучше. Не будет.

Мама кладет руку ей на шею:

– Лучше?

– Лучше, спасибо, мама. Прости, что я упала в обморок.

Мама встает, смотрит на нее сверху вниз. Сядь прямо. Не опускай головы.

– Мне жаль, что твоя истерия ухудшилась. Я надеялась, ты научишься себя сдерживать. Я не позволю тебе поддаться этой слабости, Алетейя. Видимо, мне снова придется посоветоваться с доктором Генри насчет того, что с тобой делать.

Это доктор Генри прописал прижигания.

– Нельзя, чтобы ты вот так поднимала на ноги весь дом. Идем-ка вниз.

Мама ведет Алли – вода так и течет у нее по лицу – вниз по лестнице, на первый этаж, а затем еще ниже, в чулан, где Дженни стирает белье. Здесь красная плитка на полу, две глубокие раковины с высокими медными кранами, гладильный каток. В окошке под самым потолком видны только ноги тех, кто идет по подъездной дорожке, но сейчас еще темно. Ее снова начинает трясти.

– Ты останешься здесь до утра. И эта комната, Алли, – роскошь по сравнению с домами, где нервы множества женщин и девочек подвергаются таким испытаниям, каких ты себе и представить не можешь, и которые они сносят не жалуясь, безо всяких ночных кошмаров. Нельзя делать себе никаких поблажек, ты должна этому научиться и научишься. Моя дочь не станет выдумывать себе модных болезней, я этого не допущу.

Алли входит в чулан, мокрая сорочка липнет к ногам, мама уходит и уносит с собой свечу. Все чуланы запираются снаружи, но мама знает Алли не так хорошо, как ей кажется: Алли бы ни за что отсюда не вышла. Она не хочет быть истеричкой.

* * *

Мэй взбегает наверх по лестнице, из коридора доносятся голоса. Доктор Генри и мама. Доктор спросил у мамы, можно ли осмотреть Алли, и Алли снова затрясло, но он всего-то померил ей пульс и заглянул в рот. Ей пришлось лечь на кровать, чтобы мама могла приподнять ее юбки и показать доктору ожоги. Потом они с мамой спустились вниз, чтобы решить, что дальше делать с Алли.

– Я подслушивала, – чуть запыхавшись, говорит Мэй. – Убежала, когда они уже выходили.

Алли поднимает голову от книги, которую она не читает.

– Ты же знаешь, что это нехорошо. Нельзя подслушивать.

Стоя на одной ноге, Мэй пытается удержать равновесие.

– А мне кажется, нельзя топить людей за то, что им что-то приснилось.

Об этом они уже разговаривали, и не раз.

– Не за то, что приснилось, а за то, что я кричала. И хлопнулась в обморок, будто дурочка, которая перетянула себя корсетом.

Мэй опускает ногу, медленно – как их учат в танцевальном классе.

– Ты кричала во сне. И на тебе не было никакого корсета, только сорочка. И она говорит, что насилию нет никакого оправдания, а сама тебя ударила.

– Так обычно поступают с истеричными людьми. Это как прижигания. Это больно, но это делается не для того, чтобы причинить мне боль, а чтобы мне стало лучше.

– В общем, я подслушивала. – Мэй теперь стоит как положено и водит пальцем по спиральному узору на дверной ручке. – Рассказать, что я узнала, или ты у нас теперь такая святоша, что тебе подслушанного не надо, даже когда это касается тебя?

Легкий ветерок скользит по листьям растущего за окном каштана, по их трепещущей зелени. Ей надо бы сказать «да».

– Нет, не такая. Рассказывай.

Доктор Генри сказал маме, что почти все его калеки («коллеги», поправляет ее Алли и пытается объяснить: collegium, как «колледж», но Мэй это не интересует) скажут, что Алли слишком много учится, а ведь известно, что умственный труд доводит молодых девушек до истерии. Но мама знает, что сам он другого мнения, хоть и считает, что ни мальчикам, ни девочкам не стоит жертвовать моральным и физическим развитием в угоду учению. Однако он уверен, что моральное совершенствование мама ставит превыше всего, поэтому не видит нужды в том, чтобы менять план занятий Алли. Он согласен с мамой в том, что истерия проистекает от вседозволенности, и ей страдают лишь праздные, богатые и, как правило, незамужние женщины, которым зачастую подражают девочки, желающие привлечь к себе внимание. Стоит отметить, что фабричные работницы и занятые домохозяйки, у которых нет прислуги, чтобы делать за них всю работу, кажется, совсем не подвержены нервным расстройствам. Он уверен, что мама не позволяет дочерям есть горчицу, соленья и излишне пряную пищу, но, кроме того, советует не давать Алли красного мяса, сладостей и выпечки, и никаких сырых фруктов. Чай, кофе или какао он тоже не рекомендует. Она должна рано ложиться и рано вставать и, например, помогать Дженни с работой по дому, потому что физический труд превосходно излечивает девочек от подобных недомоганий. Мытье полов станет для Алли прекрасным телесным упражнением. В отличие от многих своих калек, он не рекомендует физические наказания для девочек, подверженных этому недугу, так как от этого они делаются еще более нервными и чувствительными (вот бы мама сказала это Дженни, прибавляет Мэй, которая на прошлой неделе несколько раз попала Дженни под горячую руку), но нет ничего действеннее лечения холодной водой, когда нужно привести человека в чувство, и, конечно, пациента в истерическом припадке иногда необходимо ударить или как-нибудь напугать. Он надеется, что ожоги возымеют на Алли не только целительное, но и упреждающее действие, и вообще, когда Алли в очередной раз выкажет признаки слабости, он советует давать ей не меньше, а больше работы. Его собственные дочери сами стирают постельное белье, встают с петухами, подметают и разжигают огонь, а в наказание за свои проступки моют полы. Мы с вами знаем, миссис Моберли, кто находит бездельникам работу, а у Алли сейчас самый трудный возраст.